Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вероятно, да. – Я издала какое-то дрожащее икание. – Я буду скучать по этому.
– Оливия, прости меня.
Тени не плачут. Будущий знаменитый художник не плачет. Я изо всех сил стиснула простыню.
– За что?
– За всё, Оливия. Знаю, я не самый лучший отец. Особенно с тех пор, как ушла твоя мама, а может, и до этого таким не был.
Иногда, когда люди просят прощения, ты не сразу можешь отпустить им грехи.
– Я заметила.
– Ты многое замечаешь, да?
Я подняла глаза, услышав улыбку в его голосе, но потом увидела его руки.
– Когда из тебя вытащат все эти трубки?
– Надеюсь, скоро. А что?
– Они мне не нравятся. – Я продолжала крутить край простыни, но это не помогло, и я разрыдалась. – Они мне совсем не нравятся.
Маэстро взял меня за руку и долго держал её, не говоря ни слова, пока я не перестала плакать. Я была рада. Нужно было выплакаться.
– Этот концерт может стать самым последним, Оливия. Ты ведь это знаешь, да? Не просто для оркестра и не просто в этом зале. – Он снова откинулся на подушку и подмигнул мне. – Последний год был тяжёлым. Я не уверен, что останусь таким же, как раньше, если это что-то тебе говорит.
Я вытерла нос рукавом.
– Да. Я понимаю. Я тоже изменилась.
– Правда? – Маэстро посмотрел на меня долгим взглядом. – А как твои призраки, Оливия?
Он что, смеётся надо мной? Или сердится? Или ему правда интересно? Неужели он верил мне всё это время? Я не могла ответить на эти вопросы, но мне было всё равно.
– Отправились домой.
Маэстро кивнул и устроился поудобнее.
– Понимаю.
– Я видела маму.
– Ты… – Он повернул ко мне лицо с очень странным выражением. – Где?
– Ты ведь тоже её видел, правда? Потому и бродил по ночам. Однажды тебе показалось, что она блуждает по залу, и ты стал её искать.
– Возможно, – медленно проговорил Маэстро.
– Я помогла ей обрести покой. Во всяком случае, я так думаю. – Иногда при этой мысли я начинала плакать, но чаще ощущала внутри какую-то лёгкость. – Она сказала, что жалеет о своём поступке и что ты показал ей красоту мира. И что ты хороший человек.
– В самом деле? – И Маэстро улыбнулся. Давно уже я не видела, чтобы он так широко улыбался.
Я заметила, что улыбка у нас одинаковая. А я и забыла.
– Так что я рада.
Не уверена, что он поверил мне, но, думаю, ему понравилось то, что я сказала. Наверное, приятно было такое представить.
Иногда только так и можно преодолеть трудный период.
Глава 50
Май
В первые майские выходные, в тот вечер, когда оркестр исполнял Вторую симфонию Малера, я устроилась на мостике в компании Игоря. Вообще-то мне не следовало находиться там, особенно сейчас. Но это был последний концерт, а мостик я знала так же, как и свой альбом, – вдоль и поперёк.
Далеко под нами зрительный зал полнился самыми разнообразными людьми, в джинсах и в вечерних нарядах, детьми и взрослыми, студентами, репортёрами. Многие были с видеокамерами, блокнотами, фотоаппаратами. Мэра Питтера окружала группа людей важного вида, в пиджаках и галстуках. Мистер Рю улыбался, как ребёнок. Чета Барски в зелёном и жёлтом пришла, конечно, в сопровождении призраков, а Джоан – с родителями. Подруга помахала мне так, словно я была рок-звездой.
Игорь спрыгнул с перил на мостик. «Где, кстати, твой альбом? У меня предчувствие, что представление будет невероятно вдохновляющим».
– Так и есть, но сегодня я рисовать не буду. Сегодня у меня другая цель.
Генри взбежал по лестнице и уселся с банкой в руках рядом со мной. Я удивлённо подняла брови, и он пожал плечами:
– Я хочу, чтобы они это видели.
Ему не нужно было объяснять мне, кто это «они». Какое чудесное и необычное чувство – взаимопонимание.
– Чему ты улыбаешься? – поинтересовался Генри.
– Всему.
– Ты меня пугаешь. Где же злобная высокомерная Оливия с жуткими картинками?
– Она ещё здесь. Утром я нарисовала человека, состоящего из окровавленных трубок, и трёхголового великана. А ещё я, кажется, случайно подсунула тухлятину в рюкзак Марка Эверетта.
– Вот это уже другое дело.
– Генри.
– Что?
Я провела пальцами по решётчатому полу.
– Я собираюсь поговорить с психологом Дэвисом по поводу художественной школы. Ну, на будущее. Хочу начать подыскивать место. Думаешь, я тронулась?
– Нет. – Генри лёг на спину и положил ноги на перила. – Я думаю, это прекрасно, Оливия.
– Неподобающее поведение для билетёра.
– Если я не лягу, то свалюсь отсюда. Очень нервничаю.
– Не нужно. – Я посмотрела вниз и нашла рыжеватую голову Ричарда Эшли. Он показал мне большие пальцы, и я помахала ему. – Всё будет хорошо и даже лучше.
И я не ошиблась. С того мгновения, когда погасили свет (Эд постоянно поправлял воротник, а Ларри всё время бормотал, что в жизни так не волновался) и Маэстро ступил на сцену с тростью (он теперь опирался на неё при ходьбе), всё было именно так: хорошо и даже лучше.
Потому что никого не заботило, что месяц назад здесь водились привидения, пугавшие людей, и тени, которые обрушили потолок. Никто не помнил о нашей петиции, о том, что я жила за сценой, о ходивших по городу слухах.
Как только оркестр начал играть, зрители забыли обо всём, только смотрели на сцену и слушали.
В перерывах между частями симфонии стояла такая тишина, что в другое время можно было бы услышать, как по потолку шныряют тени. Но злонамеренные чёрные существа в концертном зале больше не появлялись. Я гадала, связано ли это как-то с мамой.
– Невероятно, – прошептал Генри примерно в середине финальной части.
Это было первое слово, которое кто-то из нас произнёс во время исполнения. Невозможно говорить, когда скрипки поют так пронзительно и музыканты синхронно работают смычками. Когда звонко хлопают тарелки, торжественно громыхают литавры, высоко взлетают палочки. Когда трубы выводят свои драматические партии, а остальные инструменты сопровождают их многоголосым рокотом.
Когда в последней части вступил хор, я перегнулась через перила: валторны вполголоса напевали, скрипичные смычки целовали струны, колокольчики звенели, как старинные часы. Я посмотрела в зал и увидела открытые, взволнованные лица зрителей. Люди прикладывали руки к губам, стискивали локти соседей. Мальчик, сидящий на коленях у папы, сияющими глазами глядел на хор.
И тогда я осознала всё, что творилось за спиной Маэстро. Он этого не видел, не мог видеть.
Я наблюдала, как его руки гладят воздух,