Каждый мускул в моем теле напрягся, а на глаза навернулись слезы, и чтобы они не потекли градом, я прижала руки к щекам и медленно вдыхала. Через пару минут вышел Аристов, и от его вида мне стало еще хуже, вот только я не знала, что делать и как к нему подойти…

Глава 64

Данияр

Говорят, что у горевания есть несколько стадий. По мере их прохождения человеку становится легче. Он должен принять ситуацию и научиться жить с тем, что родной человек больше никогда не приблизится к нему, не поцелует, не обнимет, не скажет мерзкую шутку и не даст подзатыльника за его нагло съеденный кусок маминого пирога.

Этого не будет.

И ты должен это принять.

Оставить о нем светлую память, и наперекор всему быть счастливым, а я не мог…

Может, потому что, как и мать завис на одной из стадий горевания, или причина была в том, что мне не давали забыть или принять…

Точнее, я сам не давал себе забыть о том, что произошло на моих глазах.

Я был в нескольких гребаных десятках метров от нее и ничего не смог сделать, чтобы предотвратить это падение, но еще хуже то, что не знал, как она себя чувствовала, и какие эмоции съедали ее душу день ото дня.

— Поехали. — Бросил Ангелу, когда вышел из палаты.

Старался не смотреть на Цветкову, представляя, что она сейчас думает обо мне и моей семье.

Ничего хорошего.

Скорее всего жалеет меня, будто беспризорного щенка на улице.

А может, боится и не знает, куда сбежать от психа, который гнобил ее два года подряд и сейчас не дает прохода.

Все мои действия на автомате.

Снял халат на выходе и подал его какой-то женщине, пропуская Цветкову вперед, а потом сел за руль и поехал прочь, ощущая, что внутри все лопается, как надувные шарики от соприкосновения с острием иглы или другого острого предмета.

Не ездил к матери один, чтобы не видеть, как она страдает каждый раз.

Наверное, вскоре я и вовсе не переступлю порог клиники, потому что внешне изменюсь еще больше, и она меня не узнает.

Я никогда не говорил ей прямо, что Алиска умерла.

Нет.

Со мной была Валентина, которая умела перевести тему и обтесать эти углы, а я нет.

Я не мог.

Не умел.

Никогда не умел лгать матери, глядя прямо в глаза.

Любил ее до чертиков.

И Алиску…

— Дан? — Голос Цветковой вывел из сумрака тяжелых мыслей, которые паутиной висли на сознание, и я не замечал, что пошел сильный дождь. — Сбавь скорость, пожалуйста, мне страшно.

Сжимаю оплетку до хруста и торможу на обочине, так и не доехав до главной дороги, поворачиваю голову к Ангелике и смотрю, как она со страхом поднимает на меня глаза.

— Психом меня считаешь? — Задаю тот вопрос, который волнует больше всего, еле контролируя внутреннюю агонию.

— Я… Я… — Произносит она, часто моргая, а я не выдерживаю и бью по рулю, пугая ее еще больше, а когда понимаю это, отстегиваю ремень безопасности и дергаю за ручку. — Куда ты? Дан, стой! — Кричит уже в спину, но мне нужно остыть, и дождь должен помочь.

Крупные холодные капли бьют по лицу, только они не добираются до сердца, которое работает так быстро, что, кажется, пара секунд, и резко остановится, не выдержав нагрузки, но я знаю, что этого не произойдет. Слишком легкое освобождение от боли.

— Вернись в машину, Данияр. — Ангелика выбирается из тачки следом за мной и обходит вокруг, с осторожностью поглядывая в мою сторону и обнимая себя руками.

— Цветкова, сядь на место. Успокоюсь и отвезу тебя домой. — Цежу сквозь зубы и отворачиваюсь к деревьям, чтобы не видеть огромных голубых глаз, в которых плескался страх вперемешку с жалостью.

Убийственная смесь.

Особенно для меня.

Особенно сейчас.

— Нет, мы сядем вместе. — Уперто произносит она, но слегка вздрагивает, когда я резко поворачиваюсь к ней. — Ты простынешь…

— Ты же хотела узнать о моей семье. — Говорю, сжимая челюсти, а Ангелика смотрит на меня. — Узнала. Кем теперь меня считаешь, Цветкова? — Она не успевает ничего ответить, потому что я усмехаюсь. — Циником, как и отец, который деньги тебе пихал за мое спасение? Или человеком с психическим расстройством, как мать? А может, наркоманом, как моя сестра? Или праведником-лжецом, как Макс? Кем ты меня считаешь? Скажи, Цветкова, не стесняйся.

— Данияр, я… — Начинает она, но я перебиваю.

— Как ты можешь ответить?! — Из меня вырывается идиотский смех. — Я сам не знаю, кто я. — Развожу руки в стороны, после чего запускаю пальцы в волосы. — Раньше знал, а теперь… Теперь не знаю. Понимаешь?! Не знаю.

Руки сами опускаются, ведь Цветкова так смотрит, что хочется собственноручно удавить себя.

Кажется, что она развернется и сядет в тачку.

Должна после такого…

Но Ангелика подходит ко мне и обнимает…

Удивлен?

Это не то слово.

Растерян.

Стою, как камень, только дышу очень часто.

— Не нужно меня жалеть. — Наконец-то, произношу, а она поднимает голову, но не перестает обнимать.

— Это не жалость, Аристов, — капли дождя стекают по ее лицу, словно слезы, а может, она и правда плачет, — это поддержка. В этих двух словах есть великая разница. — Смотрит мне в глаза пару секунд, а потом прижимается, как к родному.

Несмотря на холод, ощущаю от нее тепло. Только пошевелиться не могу еще пару минут, но она не отпускает и еще крепче обнимает, когда я притягиваю ее к себе, утыкаясь носом в шею и прикрывая глаза.

И хорошо, что идет дождь.

Никто не увидит моего лица.

Никто.

Кроме Ангела.

Глава 65

Данияр

Не знаю, сколько мы так стоим, прилипнув друг к другу, как парочка кровососов, но я перестаю злиться. Просто кайфую от того, что она меня обнимает.

Крепко.

По-настоящему.

Без притворства.

Не знаю, почему сейчас так видна разница между словами и действиями той же Листовской и Ангелом.

Фальшивка и оригинал.

Показная жалость и искренняя поддержка.

Знаю ли их отличия?

Раньше не знал, смешивал понятия, а теперь… теперь что-то изменилось.

— Поговорим? — Спрашивает Ангелика тихо, выводя меня из раздумий и осознания происходящего с нами.

— О матери? — Голос звучит сухо, словно ломается от того, что я рискую открыться перед кем-то.

— Обо всем. — Отстраняюсь, чтобы увидеть ее глаза, и киваю.

— Только в машину сядем. Ты уже вся промокла. Не хочу, чтобы по моей милости ты продрогла и слегла с температурой. — Смотрит на меня