Когда мы сели за стол, с фарфоровой посудой, вазой с цветами в центре, салфетками, сложенными в форме лебедей, я засняла это на телефон и отослала маме, дабы она увидела, что я в праздник не одна. Не знаю, обрадовалась ли она. Праздничное застолье чужой семьи, наверно, не великое утешение.

В школе всю неделю каникулы, поэтому последние девять дней, не считая Дня благодарения, мы только тем и занимаемся, что мастерим. Погода чудесная, влажность низкая, я работаю на свежем воздухе, покрываю лаком изделия Джоша. Мы наконец-то выяснили, что это у меня получается лучше, чем у него. Он не возражает: полировать ему нравится еще меньше, чем шлифовать.

Мы ездим только к Дрю, в продовольственный и хозяйственный магазины. Почти целый день мастерим мебель. В три часа идем смотреть любимый сериал Джоша — «Больницу», готовим ужин, потом снова работаем в гараже, потом совершаем пробежку и ложимся спать.

Это была идеальная неделя. Жаль, что уже воскресенье.

— Сегодня за музыку отвечает папа. — У миссис Лейтон в одной руке поднос с дважды запеченным картофелем, в другой — графин воды.

— А разве не Дрю? — спрашивает Сара, кладя на стол последние приборы.

— Зря стараешься. Дрю — на следующей неделе. Сегодня моя очередь. — Подтрунивая над дочерью, мистер Лейтон разражается неистовым смехом, и я улыбаюсь: мой папа тоже сморозил бы нечто подобное. Мистер Лейтон открывает шкафчик, забитый компакт-дисками, просматривает их, вытаскивает один и вставляет в стереопроигрыватель.

Услышав первые звуки, я понимаю, что он поставил сонату Гайдна. Ту самую, что я знаю наизусть. Ту самую, что репетировала тысячу раз, готовясь к прослушиванию, которое должно было состояться в тот день в школе. Ту самую, что стала лейтмотивом моей гибели. Эту музыку мы и слушаем во время воскресного ужина. Мелодию моей смерти.

Я не слышала ее с того самого дня. С тех пор, как последний раз играла перед выходом из дома. С тех пор, как сама напевала по дороге в школу. Я и сейчас ее не слышу. Нет, я не делаю ничего ошеломляющего: не роняю тарелку, не теряю самообладание, не устремляюсь из комнаты. Я просто перестаю дышать.

Я иду, напеваю про себя, воспроизвожу в голове каждую ноту. Я не нервничаю, потому что это всего лишь звукозапись, и, если напортачу, перезапишу снова — и не раз, если придется, пока не останусь довольна. Записывать меня будет Ник Керриган, а я ему нравлюсь, и он будет торчать в музыкальной студии столько, сколько потребуется. Он сам так сказал. Мне он тоже симпатичен, так что все в порядке. Я смотрю на свои руки, проверяю, в какой они форме, ровно ли подстрижены ногти. А потом вдруг передо мной вырастает какой-то парень. Он улыбается, но вид у него не дружелюбный. В глазах — угроза. Однако я улыбаюсь в ответ, здороваюсь и иду мимо. А он внезапно хватает меня за руку, до боли стискивает ее. Я оборачиваюсь, но сказать ничего не успеваю: он бьет меня кулаком в лицо. Я падаю, и он куда-то меня тащит. Потом я уже не на земле, он рывком за волосы поднимает меня на ноги. Говорит, что это все из-за меня. Обзывает меня русской шлюхой, велит стоять. Только зачем, если снова сбивает с ног? Во рту у меня кровь и песок, и я уже не помню, как кричать. Даже не помню, как дышать. Неужели я русская? Нет, вряд ли. За что этот парень ненавидит меня? Он столько раз со всей силы дергал меня за волосы, что частично содрал скальп. В один глаз затекает кровь, я им больше не вижу. Должно быть, он устал поднимать меня на ноги, теперь он оставляет меня на земле и принимается пинать. Наносит удары — много раз, я сбилась со счета — в живот, в грудь. Пару раз ударил между ног. Кажется, я слышу хруст ребер. Не знаю, долго ли он меня бил. Должно быть, целую вечность. Я больше ничего не чувствую. Даже боли. Левым глазом пока вижу. На земле, не знаю, как далеко от меня, лежит одна из моих перламутровых пуговиц. Солнце светит на нее, и она переливается разными цветами, и это так красиво, что мне хочется взять ее в руку. Если смогу дотянуться до нее, все будет хорошо. Думаю, парень все еще пинает меня, а моя рука тянется к пуговице, но я не могу ее достать. Все замирает, кроме его дыхания. Я вижу его ботинки возле своей ладони. Потом вообще ничего не вижу, меня окутывает мрак, я больше не чувствую своего тела. Последнее, что я слышу, — хруст костей моей раздавленной руки. Потом — пустота.

— Настя?

— Настя?

Мне незнакомо это имя.

Я открываю глаза и понимаю, что зрение вернулось ко мне. Я лежу на белом жаккардовом диване в доме Дрю Лейтона, крови нигде нет, у меня ничего не болит — только душа. Я вижу журнальный столик работы Джоша Беннетта. Я вижу Джоша Беннетта. Он сидит на полу возле дивана, держит меня за руку, смотрит на меня. В его глазах вопросы, которые он не задает. Все напуганы, даже Сара. Может, и у меня испуганный вид? Я не знаю, что произошло.

Миссис Лейтон заставляет меня выпить воды, хоть я и пытаюсь отказаться, ведь у меня не обезвоживание — я просто отключилась. Очевидно, не дышала так долго, что потеряла сознание. Она хочет позвонить моей тете. Я трясу головой и смотрю на Джоша, умоляя его взглядом. Он говорит, что отвезет меня домой, и я надеюсь, что он имеет в виду свой дом, потому что именно там я хочу быть, хоть мне и не нравится выражение его лица. Такое лицо бывает у людей, когда они опасаются, что одно неверное слово спровоцирует истерику. Но если мне прежде удавалось держать себя в руках, то, лежа на белом жаккардовом диване в доме Лейтонов, я и подавно не позволю себе слететь с катушек.

Я вспоминаю все, что случилось со мной тогда, каждый день на протяжении почти двух лет. Вижу в кошмарных снах. Записываю в тетрадях каждый вечер. Но сегодня я впервые пережила это, словно наяву. Я знаю, здесь я в безопасности. Но я знаю и вкус крови, смешанной с землей.

Я опять ночую у Джоша, с некоторых пор это стало нормой. Чем больше времени я провожу здесь, тем больше мне ненавистно мое одиночество в доме Марго. Я всегда сообщаю ей, где нахожусь, и даже если ей это не нравится, думаю, она понимает, или, может быть, мне просто необходимо верить, что она понимает. У Джоша мне хорошо как нигде, словно это мой дом родной, а дом родной мне сейчас очень нужен.

Мне приходится прятаться в ванной, чтобы исписать свои три с половиной страницы, хотя у меня такое чувство, что сегодня я уже писала. Но я все равно пишу, потом сую тетрадь в рюкзак, за учебник по тригонометрии, будто это моя домашняя работа.

— Молчи, — говорю я, забираясь в постель в темноте, потому что даже в оглушающей тишине, окрашенной в кромешную тьму, я вижу, и слышу, и чувствую роящиеся вокруг меня вопросы.

— Когда-нибудь ты должна мне все рассказать, — тихо произносит Джош, словно в доме нас может кто-то услышать.

— Но не сегодня, — шепчу я в ответ.

Он берет мою левую руку, будто знает, что она хранит все мои секреты. Должно быть, надеется их выведать.

— Ты сидела с открытыми глазами, но тебя как будто там не было. — Он привлекает меня к себе, целует шрам на лбу, обнимает крепко одной рукой, кладет мою голову к себе на грудь, прижимает мое тело к своему. — Я ужасно испугался, а ты не хочешь ничего объяснить.