из коридора упал ему на лицо, открывая мне все удивление, охватившее его.

— Ты, правда, не понимаешь? Смерть для Дана как дар и избавление. Он мечтает о ней, но не может себе позволить. — Идир прошел вдоль стены, все больше погружаясь в темноту комнаты. — Месть, свобода своего народа — это всё сидит в его голове, — он коснулся указательным пальцем виска. — Отец с детства вдалбливал ему в голову понятия о чести, морали, ответственности и долге. — Рука плавно опустилась вниз и ладонь легла на грудь: — А в сердце у него совсем иное. — Он подошел, взирая на меня сверху. — Я долго искал его уязвимое место. Казалось бы, его святыня и оплот — семья. Но вот ирония: ради них он пожертвовал своей свободой, а теперь они чужие люди, которых разделяет непреодолимая пропасть.

Я продрогла от пребывания в промозглом подвале, но от последних слов холод пробрался и в душу. По крупицам я восстанавливала прошлое Дана, но никак не могла увязать кусочки воедино.

— Что значит пожертвовал свободой?

Идир чуть сощурил глаза, будто не верил, что мне неизвестны столь важные подробности.

— Ты знаешь, что случилось с его отцом? — задал вопрос, явно проверяя меня.

— Он умер.

— Его убили, — поправил Идир. — Акран Хорт.

Я сделал вид, что понимаю, о ком идет речь, чтобы не прерывать рассказ Идра. Хотела наконец узнать правду.

— Когда Дан вернулся в Ривал, о его семьи остались лишь мать и сестра. Он попытался вывести их из погибающего в огне города, но ему помешали. Семью Эттр схватили и разделили. Дан удерживали в полуразрушенной резиденции Эттр, а женщин выволокли на площадь. На показательную казнь. На потеху солдатам. Сам же Хорт затеял с Даном жестокую игру, назвав ее сделкой. Подвел к окну и, указав на женщину и совсем еще ребенка, стоящих на коленях перед вооруженными солдатами, готовыми в любой момент исполнить его кровавый приказ, предложил обменять полное повиновение и служение Дана на жизни его матери и сестры.

Я сжимала в руках бутылку, онемевшими пальцами сминая тонкий пластик: представляла, что испытывал Дан в тот момент. Идир мог бы и не продолжать: я знала, какой выбор сделал Дан. Вернее, его не было. Дан не мог поступить иначе.

Идир заметил мою нервозность и как издевательски просил:

— Знаешь, какая судьба ждет плененных женщин в стране захватчика?

Не знала, и не хотела знать. Ничего хорошего их не ждало.

— Несмотря на то, что в них текла кровь Рих, в целом они были бесполезны: власть передается по мужской линии, и даже их сыновья не смогли бы претендовать на трон. Они годились разве что для развлечений. А вот Дан не только ценный трофей, но и законный наследник Ривала. Слишком рискованно оставлять его на свободе. Хорт должен был убить его, но оставил себе в качестве забавной зверушки на цепи. Дан благороден и самоотверженно, поэтому поступил так, как годами вдалбливал ему отец: спас свою семью. Но никто не узнал о сделке, и для всех Дан стал трусом, что сбежал и бросил их погибать.

Дан считал меня храброй, но я не выдержала: по щекам побежали обжигающие слезы.

Идир присел, равняясь со мной, и продолжил разить каждой выверенной фразой:

— Теперь он совсем один, — вкрадчиво шептал, — у него осталась только ты. — Взял прядь моих волос и пропустил между пальцев: — Ты всегда была дорога ему, — поднял взгляд, ломая меня окончательно: — и остаешься.

Глотая слезы, я безвольно наблюдала за тем, как дверь медленно растворяясь за Идиром, вновь погружая меня в кромешную тьму. Теперь она меня не страшила: скрыла ото всех, как я, свернувшись, калачиком на грязном жестком полу рыдала, не сдерживая ни слез, ни эмоций.

Прошел ли час, день, год ‒ не имело значения. Во мраке нет таких понятий. Я опиралась только на чувства и ощущения. И они не из приятных. Голод и дискомфорт — последнее, о чем думаешь. Страшнее всего неопределенность. И мысли, что одержимо роятся в голове: я вспоминала образы близких; слова, что сказала им в последний раз (и те, что так и не решилась). И совсем незначительные мелочи: свежесть морозного воздуха в первый зимний день, сладость спелого яблока жарким августовским вечером или ощущение клавиш под пальцами во время выступления. Все это помогало цепляться за реальность и не сойти с ума.

***

— Что сделаешь первым делом, когда окажешься на свободе? — не вижу Идира, только слышу тихий голос. Но уверен, что этот шут улыбается.

Блаженный уверен, что свобода близка. Верит, что его бредовый план сработает. Я не переубеждаю: надежда — это все, что у нас осталось.

Этот разговор бессмыслен, только служит мне развлечением долгой бессонной ночью.

— Вспорю Хорту брюхо и заставлю жрать собственные кишки, — больше меня ничего не волнует, других желаний нет.

— Чудесное желание, — усмехается Идир, — но я имел ввиду что-то более приятное.

— Поверь, мне это будет весьма приятно, — с наслаждением буду наблюдать как Хорт корчится, умирая. Долго. В муках.

— Вот я, — Идир, как всегда, глух к другим и при любой возможности тешит собственное эго, — завалюсь в какой-нибудь кабак. Закажу лучшее пиво и жаркое. И пока будет подходить на огне мясо, сниму пару шлюх и …

— Успеешь оприходовать двух шлюх за одну перемену блюд? — повеселил меня Идир. — Да ты шустрый.

— Станешь шустрым, если бабы полгода не видеть. — Идира не задели мои слова. Порой мне кажется, что недалекость — его главное достоинство. Так живется легче. — Я еще на тебя посмотрю, ты тут гниешь дольше моего.

В этом он прав: мой плен так долог, что я уже не помню ощущения свободы.

— И явно трахаться с дешевыми шлюхами — не первое, что я сделаю на воле.

— Простите покорно, вилин, — слышу вместе с лязгом цепей, что сковывают Идира. Уверен, он театрально размахивает руками. Шут. — Шлюхи — ниже вашего достоинства, вам подавай благородных дам. Уже есть на примете такая? Та, что раздвинет перед вами свои высокородные ноги?

Меня утомил его пустой треп.

— Заткнись. Дай поспать.

— Только не говори, что хранишь верность одной-единственной, — звучит, как жестокая усмешка. У меня никого не осталось. Ни единой души, что ждет меня.

… Я буду ждать, сколько потребуется…

В памяти всплывает девичий голос и глубоко похороненные воспоминания пробиваются на поверхность.

Ри-ри обещала дождаться меня. Наивная, глупая девочка. С не по возрасту проникновенным глубоким взглядом и открытой, светящейся добротой, улыбкой. И мягкими, словно бархат, губами и нежными, трепетными поцелуями.

— Тебя, и правда, кто-то ждет, — с непонятным