От нас, современных людей, требуется немалая доля спокойствия, терпения и такта, чтобы на поле необузданной фантазии русской писательницы отделить зерна от плевел, отличить случайное, сиюминутное от вечного и не принять ее психологические эксперименты за остроумный розыгрыш простаков.

Блаватская ехала в новую страну практически без денег, как и десятки тысяч эмигрантов из Европы. Мятежная русская аристократка, неспокойная натура, она втайне надеялась, что США предоставят ей последний шанс победить, громко заявить о себе. И ее надеждам суждено было сбыться.

Елена Петровна оказалась в Нью-Йорке предположительно 5 июля 1873 года. Тяжелое пятнадцатидневное плавание было позади. Пароход «Сент Лорен» задержался с приходом в порт назначения на четыре дня из-за скверной штормовой погоды. Огромные океанские волны перекатывались через высокие борта. Находясь с десятками других пассажиров глубоко в трюме, Елена Петровна слышала, словно издалека, как стонущая палуба с трудом сдерживала сильный напор воды. Плотно задраенные люки перекрывали подачу свежего морского воздуха. Воздух шел не сверху, а откуда-то снизу, отчего был затхлым и горячим. Отсутствие единой налаженной вентиляционной системы увеличивало духоту. Прибавьте к этому перегруженность парохода пассажирами и антисанитарные условия и вы поймете, в каком кошмарном аду оказалась на пути к новой жизни Блаватская, что ей пришлось вынести, пересекая Атлантику. Когда они прибыли в нью-йоркскую гавань, было серое, хмурое утро. В воздухе пахло гарью и морем. Желающих переселиться из Европы в Америку в то время было не меньше, чем в наши дни. У некоторых переселенцев были колючие глаза, жесткие волосы, костлявые фигуры, а в своей массе все они напоминали неровный, с острыми сколами и зазубринами, край разбитого стекла. Елене Петровне приходилось в общении с ними проявлять чрезвычайную осторожность. Тем не менее они вели себя спокойно и уверенно, оказавшись в очереди в Иммиграционную службу. Кто-то стоял на нью-йоркской пристани у перил, засунув руки в карманы брюк, кто-то курил короткую глиняную трубку, а кто-то лежал, растянувшись и подложив руки под голову, отрешенно смотрел в дождливое белесое небо. Это были, судя по всему, несокрушимые люди, свежая кровь Америки.

Блаватская обнаружила, что переселенцам нет дела до себе подобных. Каждый из них был занят мыслями о том, как бы получше устроиться.

Эти люди вступали в отчаянную борьбу за новую жизнь. Они искали пристанища и хлеба, она — признания и славы.

Блаватская оказалась в США в неудачное время: страна испытывала спад производства, в ней насчитывалось три миллиона безработных. 18 сентября 1873 года обанкротился крупнейший американский банк Джеймса Кука и вслед за ним многие другие банки. Пять тысяч бизнесменов превратились в нищих, а на предприятиях сталелитейной промышленности оставшимся на производстве рабочим до минимума урезали зарплату. Повсеместно закрывались шахты и текстильные фабрики[249]. Положение, в котором вдруг очутилась Елена Петровна, действительно, было почти безвыходным. Одиноким женщинам-переселенкам в Нью-Йорке приходилось намного хуже, чем мужчинам. Их не регистрировали, например, в приличных гостиницах — требовались сопровождающие лица мужского пола. С трудоустройством дело обстояло еще хуже. Пишущих машинок к тому времени не изобрели, поэтому единственное, что оставалось женщинам, это быть школьными учительницами, телеграфистками, гувернантками, продавщицами, швеями, фабричными работницами. Деятельность в сфере бизнеса для них практически исключалась[250]. Блаватская была не таким человеком, чтобы пасть духом, когда стало ясно, что в Америке ее никто не ждет. Во всяком случае, она энергично занялась поиском как места для своего проживания, так и необходимых средств к существованию, — хотя бы самых минимальных. Она поселилась в бедном квартале Нью-Йорка, на Медисон-стрит, 222, в новом многоквартирном доме, заняв комнату на втором этаже. Весь дом снимал женский жилищный кооператив. Это было временное пристанище для порядочных энергичных женщин со скудными средствами[251].

Первое время Блаватская зарабатывала себе на жизнь, делая искусственные цветы, — в этом ремесле она в достаточной мере преуспела еще в Одессе, когда жила там с Агарди Митровичем. Какие-то деньги давало также шитье кошельков и салфеток для протирания пишущих перьев. В доме на Медисон-стрит у членов жилищного кооператива была зала для общих собраний и доставки почты, в ней-то Елена Петровна и проводила большую часть своего времени. В этой зале она говорила часами, вспоминая свою жизнь в разных странах, что само по себе было увлекательно и интригующе. Более глубокое впечатление на слушательниц производило описание событий из биографий присутствующих. Блаватская напоминала им казалось бы навечно забытое. Вот почему она прослыла среди жильцов дома на Медисон-стрит спиритуалисткой[252].Во многих отношениях Елена Петровна оказалась неприспособленной к бытовой стороне жизни. Она была женщиной мечтательной. Не раз ошибалась в своих сердечных привязанностях.

Вместе с тем она не мирилась со своим полунищенским состоянием, делала все возможное, чтобы из него выйти. Это было у нее в крови — действовать энергично, в соответствии со сложившейся ситуацией.

Елена Петровна не могла дать себе ясного отчета в том, что произошло с ней после смерти Юры. Она почувствовала тогда опустошенность и неприязнь к христианскому Богу. Она не выдержала небесной кары и оказалась снова в оккультном плену. Ее фантазия вследствие утраты Юры развилась необыкновенно. В письме Дондукову-Корсакову она писала:

«Между Блаватской 1845–1865 годов и той Блаватской, какой я стала за 1865–1882 годы, пролегла непреодолимая пропасть. Если вторая Блаватская стремится подавить предшественницу, то это больше во славу человечества, нежели ради собственной чести. Между обеими Блаватскими — Христос и все ангелы небесные, и Пресвятая Дева, а за второй Блаватской — Будда и нирвана, с горьким и холодным осознанием печального и смешного фиаско сотворения человека — первого человека, по образу и подобию Божиему! Первую Блаватскую следовало уничтожить еще до 1865 года — во имя человечества, способного породить столь безумную диковину. Что же касается второй, то она приносит себя в жертву, ибо первая верила и молилась, думая, что с помощью молитв грехи ей отпустятся, возлагая свои надежды на non compos mentis[253] человечество, — безумие, которое является результатом цивилизации и культурного общества; а вторая верит только в отрицание своей собственной личности в ее человеческой форме, в нирвану, где прекращается всякое бытие, где не могут помочь ни молитвы, ни вера, ибо все зависит от нашей кармы, личных заслуг или прегрешений»[254]. И в том же самом письме князю Блаватская говорила о своей настоящей, выстраданной и подготовленной предшествующей жизнью вере: