— Писать надо не эти твои лисапедные желания, а другие… Дети, внимание! — захлопала в ладоши Елизавета Лукинична. — После своего “спасибо” надо писать пожелания доброго здоровья и долгих лет жизни нашему дорогому Никите Сергеевичу и всем людям доброй воли.

— А чтобы мир во всем мире, можно? — спросила вечная подлиза Борисенко с первой парты.

— Про это можно, — разрешила учительница.

Тимка вырвал из тетрадки листок с незаконченным письмом, и мы вслед за ним вырвали свои.

— Ты о чем писал Хрущу? — спросил Тимка Мешка, когда нас наконец отпустили.

— Чтобы все люди были умными и я тоже, — смущаясь, признался Мешок.

— Это не к нему, — махнул рукой Тимка. — Он даже лисапеда не может…

Мешок весело смеялся, вспоминая ту давнюю историю.

— А помнишь, что еще Тимка там написал, кроме велосипеда? — спросил он у меня. — Чтобы вернулись доисторические времена и все могли ходить голыми, а не тратиться на одежду…

— А Серега так и не признался.

— Так и ты не признался… Сейчас не помнишь?

— Помню… До сих пор стыдно… Я там написал, чтобы все люди были евреями и не было на земле ни белорусов, ни кого еще…

Мы уже подходили к дому, и Мешок приобнял меня, придерживая у калитки и возвращая в свои мучения.

— Знаешь, а совсем не обязательно, чтобы ты верил, — сообщил он вывод, к которому пришел, беспрестанно перебирая возможности выхода из нынешнего своего тупика. — Но ты сам по себе хочешь ведь, чтобы все было справедливо? Вот и попробуй… Придумай, как это — чтобы будущее было справедливо? Что должно быть? Не просто пожелания — хочу, мол, добра и справедливости, а конкретно. Хотя бы попытаться сформулировать, что должно для этого произойти… Разве не интересно?

— Пожалуй…

— Так попробуешь?.. Придумай, запиши и посмотри, как откликнется… Ничего больше… Только ты же помнишь? — предупредил он. — Ничего для себя…

Я так и не уследил, как ловко он меня окрутил. Повеселевший Мешок, радостно похохатывая, вел меня к крыльцу, где нас уже дожидалась его хозяйка…

Хорошенькое дело — подумать, каким должно быть будущее… Не помню, чтобы я вообще всерьез думал об этом. Не трепался в легкой беседе, а именно — думал и, напрягая все силы души, пытался высмотреть что-то в мутном застеколье времени… Правда, в детском и потому в более восторженном состоянии сознания мы довольно настойчиво пытались заглянуть в будущее, которое было таким прекрасным, что даже от одного только подглядывания туда мы жмурились в ослепительном счастье.

Надо сказать, что обычное счастье, в отличие от ослепительного, со мной было всегда, сколько я себя помнил. Никогда не умолкающие радиоточки в домах и два уличных репродуктора, хрипящих и посвистывающих над всем поселком от ранних шестичасовых гудочков и до ночного гимна, убедительно доказывали мне, что уже с рождения я отхватил счастливый билет, появившись на свет в самой справедливой стране, а не каким-нибудь негром на обратной стороне земли в американском аду, где бы меня каждый день линчевали почем зря. А уже с четырех лет, когда я научился читать большебуквенные книги, я был счастлив еще и потому, что не родился в царской России, где жадные мамы пересчитывали даже сливы на столе. В общем, я вполне осознавал, как мне повезло, и, получая сверху от недопонятливых взрослых какое-нибудь очередное горе-горькое, я тут же вспоминал про свое счастье, и это меня примиряло с жизнью и частично с населяющим ее взрослым людом.

Правда, некоторым пацанам еще больше повезло родиться в самой Москве, где счастье и вообще было сказочным, хотя бы потому, что те же радиоточки с репродукторами буквально каждый день сообщали о каких-то приемах в Кремле и делегациях, которым московские пионеры постоянно преподносили живые цветы. Из поглощаемых мною сборников сказок я точно знал о существовании живой и мертвой воды и сразу же сообразил, что живые цветы обладают теми же свойствами, что и живая вода, и, оказывается, у московских пионеров этих живых цветов навалом. Может, они даже сами их и выращивают.

Я представлял, как раздобуду семена этих живительных цветов и засажу ими всю клумбу под окнами вместо матушкиных тюльпанов, на которые все соседи все равно смотрят неодобрительно, всячески намекая, что на месте этого баловства можно вырастить целое ведро картошки (а то и два). Но когда вырастут мои цветы, никто из них уже не будет хмыкать и обзывать цветочную клумбу с жиру бешеной, а все будут совсем наоборот — смотреть и облизываться. И я никому-никому этих цветов не пожалею, даже дяде Грише, который пребольно крутит ухи за то, что я будто бы ворую у него в саду яблоки и топчу его грядки, хотя яблоки у нас растут свои, а грядки я ничуть даже не потоптал, а очень аккуратно прошмыгнул к яблоне по дорожкам.

Оставалось найти таинственные семена. Я придумывал хитроумные планы похищения какого-нибудь московского пионера, который выдаст мне тайну живых цветов. Например, еду я в поезде в Витебск…

А как я попаду в поезд? Допустим, матушка решила устроить мне праздник на день рождения… В общем, еду, а там этот пионер, ну, я его заманиваю в гости и уже там… Правда, пионер может оказаться из кибальчишей и мне нипочем не дознаться до его тайны, но лучше я буду думать, что мне повезет, а пионером окажется обыкновенный плохиш, и тогда — дело в шляпе. Всего-то и расходов, что на печенье и варенье. Стоп. Где же я возьму столько печенья, когда его, как правило, вообще и в помине нету? Может, он согласится на одно варенье? Варенье матушка варит такое, что вполне согласится.

Две осени подряд я бесконечной нудой устраивал грандиозные заготовки варенья на зиму. Варенье тоже было баловством, потому что сахара и на самогонку не хватало, но в моем дому самогона не гнали, и поздней осенью матушка соглашалась извести весь сахар на варенье. В подполе пыльными рядами стояли приготовленные на обмен запасы, которые я удовлетворенно пересчитывал, тайно страдая каждой открываемой без толку банкой. Хотя что значит одна банка в моих планах? Тем более что я не просто уплетал это варенье — я проверял, насколько оно способно соблазнить загадочного московского пионера. И каждый день я чутко вслушивался в официальные новости из радиоточки, убеждаясь, что живые цветы еще не перевелись и их по-прежнему бездарно разбазаривают на каждом кремлевском торжестве.

Только восьмиклассником я добился, чтобы нормальное состояние репродуктора в родимом дому было выключенным. К тому времени уже напрочь испарилось прежнее ощущение постоянного счастья жить и родиться на бескрайних просторах нашей великой Родины. Не знаю, было ли онемевшее радио причиной этой утраты или ее следствием. Может, я попросту поумнел, хотя многого ли стоит ум, которым понимаешь, что попадись тебе сейчас те живые цветы, распоряжался бы ты ими не с восхитительной щедростью, как распланировал невесть когда, а скаредно и втихую.

А в самом начале четвертого класса мы буквально обалдели от ослепительного счастья, караулящего нас в будущем. Все слова, которые говорились в микрофоны страны, и все буквы, которые рисовались на плакатах и транспарантах, наперебой орали, что именно мы с Тимкой, Серегой и Мешком будем жить при коммунизме. А там только чего захоти — и все люди, сколько их есть, будут по мере своих способностей исполнять эти твои хотения. Мы пытались представить эту сказку в деталях, всячески наседая на Серегу, который, будучи сыном партийного начальника при районе, должен был отдуваться за весь нерушимый блок коммунистов и беспартийных.