Поскольку всем сразу захотелось включиться в игру, Джейми-младший, муж Китти, Джорди, и я сам немедленно вступили в ряды шотландского полка и начали отражать атаку вооруженных томагавками краснокожих (в роли томагавков выступали кухонные ложки и черпаки), — но в итоге нам пришлось самым позорным образом отступить, хотя мы изо всех сил размахивали нашими палашами (рейками и ветками ивы).

Я объявил капитуляцию после того, как прозвучала угроза поджечь соломенную крышу голубятни горящими стрелами, но в конце концов был вынужден признать, что я побежден и с меня следует снять скальп.

Я просто удивлен, что после этой операции остался в живых, потому что обращались со мной, честно говоря, как с цыпленком, предназначенным для супа, то есть просто-напросто пытались ощипать…»

Письмо продолжалось в том же духе, в нем сообщались самые разнообразные домашние новости, но немало говорилось и о делах фермы, и об обстановке во всем крае. Эмиграция, писал Ян-старший, превратилась «почти в эпидемию», и практически все жители деревни Шегли, например, решили, что это дело стоящее, и надо ехать.

Джейми дочитал письмо и отложил его в сторону. Он улыбался, его глаза слегка затуманились, как будто он видел перед собой холодные туманы и камни Лаллиброха, а не насыщенные влажной жарой джунгли, что окружали нас.

Второе письмо также было надписано рукой Яна-старшего, но на нем стояла еще и пометка «Личное!», как раз над печатью голубого воска.

— Интересно, а это что такое? — пробормотал Джейми ломая печать и разворачивая письмо.

«Теперь, брат, я хочу сообщить тебе о некоторых своих опасениях, — и пишу об этом отдельно, чтобы то письмо, что подлиннее, ты мог дать почитать Яну-младшему.

В своем последнем письме ты сообщил, что собираешься посадить Яна на корабль в Чарльстоне. Если это и в самом деле произошло, мы будем, конечно, рады его возвращению. Но если вдруг, случайно, он и по сей день остается рядом с тобой, — то мы бы хотели, чтобы он с тобой и оставался, если только его общество не слишком неприятно тебе и Клэр».

— Не слишком неприятно! — сердито пробормотал Джейми, раздувая ноздри и переводя взгляд от письма к окну. Ян и Ролло устроили вольную борьбу на газоне — с двумя молодыми рабами. В результате их энергичной деятельности рассмотреть можно было только отдельные конечности, взлетавшие в воздух над клубком тел, да мощный лохматый хвост, радостно болтавшийся туда-сюда. — Н-да, — сообщил Джейми, возобновляя чтение.

«Я уже упомянул о Саймоне Фрезере и о причине его появления здесь. Нас некоторое время очень тревожили военные налоги, хотя сборщики добирались к нам нечасто, мы живем уж слишком далеко, к нам трудно добраться. Но тут-то уже совсем другое дело!

Лорду Ловату не пришлось встретиться с особыми трудностями, убеждая здешних парней принять королевские шиллинги в оплату за будущую службу; и в самом деле, что, собственно, ждет этих ребят здесь? Нужда и унижения, без всякой надежды на лучшее. С какой стати им оставаться здесь, если им запрещают надевать клетчатые пледы, если их лишили права носить настоящее оружие, как то положено мужчинам? Почему бы им не воспользоваться шансом и не попытаться вернуть себе мужскую честь — даже если это значило бы, что они наденут тартары и возьмут мечи, чтобы служить немецким завоевателям?

Но мне иногда думается, что это и есть наихудшая сторона дела: убивать во имя несправедливого дела означает, что люди могут забыть о сдержанности и осторожности, что у них не останется надежды вырваться из этого замкнутого круга, — но также это означает еще и то, что наши юноши, наше будущее, покинут родные места навсегда, ради выгоды стать конкистадорами, получив малую монетку за свою гордость…»

Джейми посмотрел на меня, вздернув по обыкновению одну бровь.

— А тебе не кажется, что это письмо свидетельствует о том, что наш Ян — поэт в глубине души?

Дальше в письме было оставлено небольшое пространство чистой бумаги, как бы означавшее некий период размышлений, и текст возобновлялся уже в самой нижней части листа, — и если вверху буквы разбегались и клонились набок, и были украшены многочисленными чернильными брызгами как если бы писавший сильно нажимал на перо, пребывая в сильном гневе, то далее письмо выглядело более аккуратным.

«Я должен попросить прощения за излишнюю страстность своих слов. Я совсем не хотел сказать так много лишнего, но не устоял перед искушением открыть тебе мое сердце, как я всегда делал в минуты сильных волнений. Просто я не могу поговорить об этом с Дженни, хотя и догадываюсь, что она сама все прекрасно видит и понимает.

Но — к делу; что-то я стал уж слишком болтлив. Младший Джейми и Мишель в настоящее время в полном порядке, — по крайней мере, мы не боимся, что кто-то из них соблазнится солдатской жизнью.

Но о Яне того же не скажешь; ты знаешь этого парня, и тебе известна его страсть к приключениям, весьма похожая на твою собственную. Здесь для него нет настоящего дела, если только он не надумает вдруг стать ученым, например. Как ему выжить в мире, где тебе приходится выбирать между нищетой и профессией военного? Больше-то ничего, по сути, не остается.

Нам, конечно, хотелось бы, чтобы он остался с тобой, если ты не против. Наверное, в Новом Свете у него будет куда больше возможностей, чем он нашел бы здесь. Да даже если это не так, его мать была бы, по крайней мере, избавлена от страшного зрелища, и не увидела бы, как ее сын марширует прочь вместе с другими новобранцами.

Я не смог бы найти лучшего опекуна для него, чем ты, или человека, который мог бы послужить лучшим примером в жизни. Я знаю, что прошу слишком многого, это было бы огромное одолжение. Но тем не менее я надеюсь, что и для тебя подобная ситуация окажется не без выгоды, даже если не считать того, что тебе всегда доставляло удовольствие общество Яна-младшего».

— Да он не только поэт, он еще и насмешник! — замет Джейми, еще раз посмотрев на мальчишек, творивших безобразия на лужайке.

Тут в тексте письма снова следовал перерыв, после чего буквы вновь легли на бумагу, но на этот раз их писало заново отточенное перо, и слова ложились ровно и неторопливо, отражая неспешный ход мыслей, которые они выражали.

«Я отложил на время письмо, брат мой, желая, чтобы мои мысли обрели ясность и прямолинейность, и избавились от усталости, прежде чем я изложу некоторые свои опасения. На самом деле я уже раз десять брался за перо — и снова откладывал его, не будучи уверенным, что вообще стоит говорить об этом… я боюсь обидеть тебя, в то время как нуждаюсь в твоем благорасположении. Но все же я должен сказать.

Я выше писал о Саймоне Фрезере. Он человек уважаемый и достойный, и сын своего отца… но он жестокий человек. Я знаю его с тех пор, как мы были подростками (иной раз кажется, что это было только вчера, а иной — что лет сто прошло с тех пор, если не больше), — и вижу, что теперь в нем появилась жесткость, металлический блеск в глубине глаз, — и всего этого не было до Калодена.

Что тревожит меня — и о чем только моя бесконечная любовь к тебе заставляет меня говорить, как это ни трудно для меня, — так это то, что я видел то же самое и в твоих глазах, брат.