Добрались до Чарджуя. Иноземцев стойко снес ворчание Полякова, в котором было больше сожаления, чем негодования. Бенцелевичу удалось того успокоить, обещал поиски продолжить во всевозможных направлениях, где, вероятно, бывал Иноземцев с Юлбарсом, клялся, что непременно разгадает этот ребус, перво-наперво отправившись в предгорья Кугитангтау. Доктор не стал отговаривать инженера, пусть ищет, уже и неважно, найдет ли что, благо Окс и сокровища храма существовали на самом деле. Видно, и они привиделись Иноземцеву отголосками из прочитанных газет.

Поляков смягчился и отпустил Иноземцева, не держа на него обиды.

Тот едва от Евгении Петровны забрав Давида, – а оставлял Иноземцев паренька на попечение супруги благодушного начальника управы, которая была весьма удивлена смышлености и довольно чистому произношению русского маленького текинца и даже успела к нему привязаться, – ни минуты не задерживаясь по пути, отправился сразу на вокзал.

Пассажирский поезд уже стоял с четверть часа, перрон был полон людей: сарты, текинцы грузили отведенные для них вагоны цветными тюками, создавая вокруг себя невероятную сутолоку и шум, здесь же и офицеры расхаживали, сменившие белые кители на теплые сюртуки царского цвета, дамы в плотных пальто, шляпках и с непременными зонтиками спешили занять открытые вагончики, чтобы наслаждаться просторами, а если надоест или вдруг пойдет дождь, можно было вернуться в купе или вагон-ресторан, который тоже здесь имелся. Чарджуйская железнодорожная станция оказалась довольно оживленной. Если бы тогда Иван Несторович поспел до нее добраться, всего ведь сотня верст была, то, поди, не приключилось бы с ним беды. Ведь здесь кончались пески, люди жались к воде, окружая себя цивилизацией и цивилизацию сию по силам укрепляя, уж один деревянный мост через Амударью и тот охранялся едва ли не целой ротой солдат.

– Все, – вздохнул Иван Несторович, усевшись на мягкий диван в купе и снимая фуражку. – Бежим, Давид, бежим отсюда поскорее.

Мальчик, подражая своему благодетелю, что делал часто, да что уж говорить – почти всегда, тоже снял фуражку и положил ее на свои колени.

– А пошему бешим? – тотчас спросил он. – Догонялка играть будем? От кого догонять?

– Места здешние не для слабых психикой людей, – ответил Иноземцев со вздохом, верный своей привычке всегда на «пошему» отвечать. Сначала он научил мальчишку, если, что того интересует, задавать вопрос и внимательно слушать объяснения. Потом пожалел, что принял на себя такую непосильную ношу, ибо за день с тех пор ему приходилось слышать сотни, тысячи вопросов – каждое слово и действие своего благодетеля Давид сопровождал целой лавиной «пошему». В конце концов, доктор свыкся, заставив себя взвешенно отвечать на каждый. И ныне это у него выходило уже почти машинально, причем говорил Иноземцев всегда как есть, не юлил, не впадал в длительные витиеватые отступления, как любили поступать всяческие воспитатели и гимназистские учителя. Детский мозг, как большая резиновая камера, которая заполняется увиденным, услышанным, прочувствованным. Хорошо бы ежели все эти данные попадали в неизменном виде, так порядку в голове будет больше.

– А што такой психиха, ата-джан? – тотчас подхватил мальчишка.

– Такая пси-хи-ка, – поправил его Иноземцев и вздохнул. – Психика… это, своего рода, Давидка, неведомый пока науке аппарат, который в себе всякое живое существо носит, он есть генератор всей его жизни.

– Как машина из доска и велосипед?

– Да, верно, как машина. Но часто энергии в аппарате этом вырабатывается слишком много, она будоражит клетки крови, заставляя ее закипать, а те, в свою очередь, подталкивают клетки мозга. Тогда машина ломается. Как всякая машина…

– Закипать? Как тот серый вонючий водичка на колба? – от умственного сосредоточения сведя брови на переносице, спросил Давид.

Иноземцев улыбнулся уголком рта и поднял газету.

– В колбе, Давид. «В» – значит внутри чего-либо. «На» – поверх чего-либо. Что-то поезд не трогается, – пробурчал он, взглянув в окно.

– И много дым идет? – продолжал наступать паренек.

– О-о, много, очень много. Но это больше с тем случается, кто чрезвычайно любопытен, – назидательно пригрозил пальцем Иноземцев, – и слишком много о колбах думает. Много думать – вредно.

Тут Давид слегка ткнул газету пальцем, за которой наивно доктор пытался спрятаться.

– Как вредно, ата-джан? Ты говориль, думай, голова, думай, голова! Я ошень много думает про колба. Колба ошень курасивий. И большой есть, и маленький. Пошему вредно? А глина лепить колба тоже вредно? Я хочу их глина лепить, когда два рука будет.

И поспешно достал блокнот, которых Иноземцев ему ежедневно по штуке выдавал, поскольку изводил Давид их быстро с тех самых пор, как дочери Зубова краски подарили и научили в руке держать грифель. На каждом листе коряво, но по-своему аккуратно и даже с соблюдением пропорций были изображены все предметы, что стояли на лабораторном столе в бывшей квартире Ивана Несторовича. И горелка, и колбы, и мензурки, и даже велосипед с генератором. Эх, жалко бросать динамо-машину, доработать бы, но материала было мало в Туркестане для любителей механики и электричества.

– Хм, да ты художник, – задумчиво проронил Иноземцев, листая рисунки один за другим. – Какая память о моей ташкентской квартире останется… Тебе не блокноты выдавать надобно, а альбомы.

– Да! – просиял мальчишка. – Большой альбомы.

– Большой альбом, – опять поправил Иноземцев и, расширив воротничок, проронил тревожно: – Отчего поезд задерживают?

Тут заглянул проводник, поклонившись, спросил билеты, а заодно и на вопрос доктора ответил:

– Сейчас тронемся, ваше высокоблагородие. Ждут-с одного отставшего пассажира, француза. Он на своем фургоне в Красноводск змей возит. Фургон сей в товарный вагон затолкать должны, видели небось последним прицеплен? Так это для него. Должон был сесть у Байрам-Али, опоздал, отправил вперед себя текинца, чтоб тот домчал и задержал состав. Говорят, он-таки тигра пристрелил, тоже в Красноводск везет вместе со своими ящиками. Туранского! Таких совсем не осталось.

Иноземцев поморщился и отвернулся к окну. Поскорее, поскорее бы в Европу, в Петербург. Устал, нет мочи, пески, тигры, солнце. Надоело!

Ульяна Владимировна Бюлов сидела верхом на козлах повозки, крытой разноцветной брезентовой тканью, погоняя рыжим текинским жеребцом, в цилиндре набекрень – сколько ни выбирала себе головной убор, все велики были, во фраке прежде черном, но сейчас перепачканном пылью. С лица ее не сходила довольная усмешка. Хотела, конечно, до Иноземцева в поезд попасть, но на Юлбарса все никак хлороформ не действовал, все брыкался и лапами норовил ударить. Чуял небось, что ему предстоит немалый путь. Потому и припоздали.

Эх, не получалось все у Ульяны пристроить своего питомца. В горах отпустить ну никак нельзя, погибнет – не приучен туранский тигр по скалам прыгать: сорвется, разобьется. На Амударье его в два счета пристрелят, там уже последние шесть особей отстреляли в прошлом месяце. На князя надежда была, но с ним так знакомство и не удалось свести из-за проклятого психиатра, который едва ли не под дверью спальни Николая Константиновича почивать укладывался, такой дотошный, ужас. Десяток попыток Ульяны попасть в его дом незамеченной провалились, и ей несолоно хлебавши приходилось уходить. Даже когда психиатра в госпиталь положили, и то не вышло поговорить с князем, опоздала Ульяна – заковали того в наручники и куда-то увезли, ночью, молча, не объяснив ему ни слова. Бедному князю оставалось только покорно следовать за своими тюремщиками. А Ульяна сидела на ветвях раскидистого дуба в его саду и ничего поделать не могла, чтобы хоть как-то воспрепятствовать произволу. Опять государю на него кто-то кляузу донес.