По двое — Андрей шел последним — мы поднимались на широкую открытую галерею над морем, пока не заняли ее полностью.

Как только мы выстроились — дунул ветер. Внезапно.

Я уже догадался, что сейчас будет.

Жена Циферблата, его дочь и Артур — видимо, как преемник — брали пепел горстями и развеивали по ветру. А остальные…

Они запели. Вполголоса, очень стройно, как будто с утра до вечера занимались только этим, а вовсе не своими трибунальскими делами. А может быть, у них в крови такое умение.

У меня даже слезы на глазах выступили.

Не знаю, на каком языке пели трибунальщики. Не английский и не немецкий точно. По-моему, на латынь похож, и вообще это походило на хорал крестоносцев из кантаты «Александр Невский». Мы в школе проходили, и мне почему-то запомнилось.

Но и не латынь. Очень красивый язык.

Андрей не пел. Сказал с грустью, что забыл все слова…

А потом…

Надо было бросить в воду подставку от свечи. Когда она падала в море, на этом месте взрывался высокий фонтан. Тридцать фонтанов взлетели к галерее.

А в это время люди на берегу и на острове тоже бросали в воду подставки. И море отвечало волнами, как может плакать только море…

И только у Михала такой штуки не было. Он бросил в волны пустой сосуд. И тогда я понял, что никакое это не стекло.

Огромный водяной столб, словно подводный вулкан, поднялся выше галереи, еще выше, закипел, засветился, и десятки искр рванулись в темнеющее небо. И там пропали на миг.

А потом — рассыпались множеством огненных нитей, прямо над нашими головами сплетаясь огромной сияющей паутиной. Она продержалась несколько мгновений и пролилась серебряным дождем обратно в море.

Вот это я понимаю!

— Да, тут вам не на кладбище. — Я не заметил, как сказал это вслух. Артур услышал.

— У нас нет кладбищ, у нас есть аллеи памяти. Завтра власти посадят в городе дуб. А на один из уже растущих повесят табличку с именем Макс Циферблат. И датой ухода.

— А дата рождения?

— А зачем? Неважно, сколько человек прожил. Важно — как.

Может быть. Я пока над этим не задумывался…

— Артур, — не удержавшись, спросил я, — а если бы Дэн… Если бы его здесь… Его бы тоже так?

Артур, несмотря на мое косноязычие, понял.

— Да. И его бы провожали так же. В замке, а может быть — в институте, как решили бы. Каждого — там, где трудился.

— А эссенциалиста?

Что-то не могу я представить развеивание пепла в эссенциалии. Не все же они над морем.

— Эссенциалиста? — улыбнулся Артур и, наклонившись, шепнул мне в ухо. — Эссенциалисты не умирают.

Пока я подбирал челюсть, он добавил так же тихо:

— Проболтаешься — убью!

Вот и пойми их, серебряных…

Прекрасен город Айсбург. И мир по имени Лабиринт. И море здесь великолепно. Особенно когда смотришь на него не из-за решетки, а идешь босиком по волнам.

За прошедший день мы все вымотались неимоверно, и Артур никого из нас не отпустил — уговорил остаться ночевать у него в доме. А живет он совсем рядом, десять минут пешком до лодочной станции. Удобно на работу ездить…

Дом Артура — это особая история. В таких домах должны жить академики. Писатели. Философы. Ну и — маги, наверное.

Дом двухэтажный. Впрочем, второй этаж — небольшая мансарда. Но для двоих постоянно живущих в нем человек — места до черта.

Там резные лестницы, широкие кровати под тонкими мягкими покрывалами. Там даже камин. Там поют соловьи за окнами. Там вокруг дома — сад…

В общем, это какой-то ненормально уютный дом. Не бывает таких домов.

Мама Артура совсем на него не похожа. Она бойкая, веселая и так нам обрадовалась! А больше всех, как мне показалось, — Свете.

Нас чем-то кормили, но я уже плохо соображал и был просто счастлив, когда мне показали мою кровать. Упав на нее, уснул тут же, до утра.

Утром проснулся последним, все уже встали и завтракали.

Когда я хоть и умытый, но все равно полусонный притащился на кухню, то застал там такую картину.

Столу них большой, овальный. «Люблю гостей», — сказала мама Артура. Между прочим, довольно молодая женщина. Интересно, жив ли его отец.

Так вот, рядком за этим столом сидели Петер, Андрей, мама Артура, Света и хозяин дома с моей дочерью на коленях. И он улыбался. Впрочем, как и ребенок.

Когда я это увидел, весь сон прошел моментально. Самое интересное, ничего особенного вроде бы не происходило. По крайней мере, никто ничего не замечал. Все весьма дружелюбно со мной поздоровались и позвали за стол. И я сел, конечно. Но думать мог только об одном: а ведь кто-то здесь лишний…

После завтрака я слегка отвлекся, потому что занялись насущными делами.

Приехали родители Андрея.

Я хотел сказать, родители Севы Сергиенко, Артур вызвал их телеграммой.

Встреча обещала быть нелегкой.

Ведь Артур, возвращая эссенциалиста к жизни, окончательно сделал его Андреем.

Андреем, не Севой.

С фамилией Латушкин. С верующей мамой и папой-электриком. С подмосковным детством. Со службой в армии. С учебой в академии Эссенс. С работой корректором. С любовью к Рите. С привычкой курить — к счастью, немного.

И при этом — с однородной паутиной серебристо-бирюзового цвета.

Раз Андрей считал моих родителей своими, я автоматически становился его братом. Меня в принципе это устраивало. А вот его родителей, родителей Севы — нет. Тем более что их он не воспринял вообще.

Сказок на свете не бывает, даже при наличии фэнтезийных чудес.

Дело осложнялось еще и тем, что родители Севы оказались эссенциалистами. Может, какой-то парень в армии и вел с молодым Сергиенко разговоры о теории сущности, но впервые об этом он узнал, конечно же, в семье. А после второго (или уже третьего?) рождения интерес корректора к эссенции заметно охладел. Что не доставило радости родителям.

— Я не хочу больше этим заниматься. Сейчас. Не-хо-чу.

Так он сказал мне. Повторил и им.

Жители Лабиринта — люди достаточно продвинутые. Им не надо объяснять на пальцах теорию порталов. И уж эссенциалистам не так трудно понять, что такое конвертирование. Но видеть собственного сына с другим лицом, с другими манерами, мало того, понимать, до какой степени изменилась его личность, — это выдержит не каждый.

Контакта не получилось. Встретились чужими людьми — и чужими же через некоторое время расстались.