как о Ваньке Морозове, который вместо «чего-нибудь попроще» «циркачку полюбил», о Леньке Королеве, верном друге, готовом прийти на помощь, что бы ни случилось.

Окуджава был и, вероятно, все еще хорошо известен в Польше, так что, возможно, читатель поймет нас? Это было одно из его первых публичных выступлений. Поскольку на последующие неохотно давались разрешения, на кассетах стали распространяться песни Окуджавы, его подражателей, а также оригинальных исполнителей, а кроме того лагерные и эмигрантские песни. Мы бегали по Москве с 16-килограммовым магнитофоном «Яуза» и записывали то, что пели в то время – Кима и Визбора, Городницкого и Алешковского. Некоторые песни казались городским фольклором, например, песня о великом ученом – языковеде товарище Сталине – и тех, кого он сослал в хорошо ему известный Туруханский край, написанная Юзом Алешковским («Товарищ Сталин, вы большой ученый»)… В моде были также блатные песни.

Окуджава должен был заметить, насколько мы были очарованы им – мы сидели в одном из первых рядов. Потом в ЦДЛ он припомнил нас. Беседовать с ним было настоящим удовольствием. Он не разговорчив, шутит редко, но метко. За столом он такой же, как и в своих композициях: очаровательный сплав лирики и иронии, если можно так выразиться, разных оттенков, деликатности и твердости, искренности и смелости. Он называет сам себя «грузином московского разлива», а об Арбате поет как о своей родине. И он сразу стал частью «нашей России». Как и наш любимый писатель, уроженец Абхазии, очаровательный Фазиль Искандер, тоже пишущий по-русски. Мы попрощались с Окуджавой, поскольку ехали в Псков по следам Пушкина.

Вскоре, однако, мы узнали, что нам не разрешили туда отправиться (под тем предлогом, что там холера). Мы могли бы попросить кого-нибудь купить билеты и тайно поехать в Псков, но мы этого не сделали в основном из-за страха, что мы можем таким образом запомниться властям, и в следующий раз нас не пустят в страну. Мы понимали, что всякое может случиться. Чтобы нас уберечь, нам рассказали историю одного иностранца, который, притворяясь эстонцем, поехал в Крым, в Коктебель, без разрешения милиции (место было слишком близко от границы). В какой-то момент он заметил тонущего человека и вытащил его из воды. Появилась милиция, ему пришлось показать свой паспорт. Затем ему сказали, что он находится здесь незаконно и незаконно спас утопающего. Его немедленно отправили из страны с запретом на въезд в Россию. А поскольку Россия была не только нашей любовью, но и профессией, мы не могли рисковать.

Когда Окуджава увидел нас в ЦДЛ, мы пожаловались, что нам не разрешили поехать в Псковскую область. «Ничего удивительного. Там военный аэродром имени Пушкина», – сказал он в ответ с невозмутимым видом.

Позднее мы отправили ему польскую пластинку с его песнями в исполнении наших актеров. И записи Жоржа Брассенса, который был так близок к атмосфере его поэзии и песен, что мы не могли себе представить, что он мог его не слышать. У нас также произошла стычка с известным польским переводчиком, знатоком русской поэзии, который обвинял его в отсутствии вкуса и наличии китча, чему примером должен был служить в особенности Ванька Морозов.

Наши дороги не раз пересекались в Москве. Реже в Польше, куда он охотно приезжал. Здесь Окуджаву ценили не меньше, чем на родине. Также он был известен как прозаик. Он привязался к Польше и неоднократно показывал это. Однажды он с сожалением вспомнил об Агнешке Осецкой, которая не заметила и не сказала ни слова об одном посвящении. Это было брошено мимоходом, и мы не расспрашивали о подробностях.

Мы встретились еще раз… – в Париже. Мы отправились за покупками в уже несуществующий огромный универсальный магазин «Лувр». Вдруг кто-то постучал по моему плечу: «Друг, помоги купить салфеточки!» – слышу знакомый голос. Мы помогли в приобретении этих салфеток, мы тоже покупали какую-то мелочь, которой в странах Восточного блока не было, как и в Стране Советов, и Окуджава пригласил нас на свой концерт.

Виктория пошла туда одна (мне пришлось раньше вернуться в университет), в зале она встретила много знакомых русистов. Его песни были тепло встречены, но атмосферы, которую она помнила в Московском авиационном институте, не было и не могло быть. В Москве или Новосибирске, где выступал Окуджава, каждое его слово находило отклик. Здесь также аплодировали, но с пониманием ли?

* * *

Он был смелым человеком, свидетелями чего мы не раз бывали. Когда ему удавалось выехать за границу, он нежно обнимал своих друзей-эмигрантов, что ему не сходило с рук; в Польше он записал пластинку – первую, не спросив ни у кого разрешения. Он говорил смело, невзирая на последующую «обработку» и последствия. Когда его вызвали «на ковер», требуя, чтобы он прекратил перезапись кассет с его произведениями, он описал рукой большой круг и произнес: «Если издадите это [т. е. пластинку], то не будет этого [и тут он показан пальцами маленький кружок, т. е. магнитофонную кассету]».

До конца он оставался самим собой, слава не изменила его ни на йоту, может быть, иногда даже утомляла. Лучше всего было для него запереться в своем доме в Переделкине и заняться творчеством, встречаясь только с избранными друзьями. Но он не мог себе этого позволить. На самом деле, в это трудно поверить, он жил от гонорара к гонорару, от концерта к концерту, он ждал выплат за изданные с трудом книги, у него не было сбережений. Он рассказывал Северину Поллаку и Жене, что, когда бедность допекла его из-за запрета публикаций и выступлений, он попросил власти разрешить водить такси. Отказ был мотивирован тем, что он имел высшее образование и, следовательно, не мог быть водителем такси. До конца своей жизни, уже тяжело больной, он выступал. Ради заработка. Худой, явно не в форме. Также и в Польше. Мы снова слушали его с комком в горле, но причина была совсем другая – мы понимали, как он устал, с каким трудом надломанным голосом он поет и читает стихи. Когда он заболел в Париже, никто на Западе не мог понять, как такой известный певец и поэт не может позволить себе оплатить больницу, и друзья должны организовать сборы с этой целью…

Сегодня в России, которую он признал своей второй родиной, его упрекают в написании «комсомольской богини» и «комиссаров в пыльных шлемах» и других текстов, столь понятных на протяжении многих лет, лишенных пафоса и лжи официальных песен о единственной стране, «где так вольно дышит человек». Этим людям хочется верить, что у него была легкая жизнь, что он был баловнем судьбы. До них не