Когда раздался голос, Генри даже не двинулся, продолжая тупо смотреть на истертые камни мостовой.

– Выйдите из домов, поднимите руки вверх и ждите своей очереди. Когда к вам подойдут, выпейте предложенный напиток и скажите: «Клянусь добровольно служить Освальду» – или умрете.

На этот раз в голосе Освальда не было фальшивой мягкости – он не уговаривал, он приказывал. Слова раскатились по улицам, многократно усиленные, наверное, тем самым волшебным рогом, но их почти заглушил грохот, и, вяло повернув голову, Генри увидел: все вокруг замерли и подняли руки, выронив все, что прижимали к себе. Генри закрыл глаза – чья-то нога стояла слишком близко, и все, чего ему хотелось, – сорвать перчатку и вцепиться в эту ногу. Если Олдус думал, что с этим можно бороться, он просто глупец.

Но ведь он говорил еще что-то, полезное, что-то такое, о чем Генри собирался подумать позже. Он зажмурился, вспоминая, и на этот раз память не подвела. «Вы не пробовали изучить свой дар? Может, вы разные предметы уничтожаете по-разному?» Думать об этом, бессильно лежа на мостовой, было не самой удачной идеей, но Генри ухватился за нее, заморгал быстрее, отгоняя пляшущие перед глазами сполохи. Земля вокруг была усыпана мусором и оброненными кем-то вещами, и он приподнялся на локтях. Плохой план лучше никакого, да и что ему терять?

Генри снял одну перчатку и бережно, сдерживаясь, накрыл рукой камень. Тот привычно рассыпался в пепел, и Генри прополз пару шагов вперед и прикоснулся к лежавшему на мостовой цветку. Ничего нового: цветок мгновенно обуглился. Генри двинулся дальше, накрывая ладонью все, что попадалось на пути. Кусок смятой бумаги. Еще один камень. Огрызок груши. Сухой лист. Лоскут ткани. От любой вещи после встречи с его рукой оставалось одно: горстка пепла, но Генри упрямо продолжал искать, огибая ноги застывших на месте людей. А им, наверное, казалось, что ползти по земле в такое утро – вполне нормально.

Потом ползти стало некуда: перед ним было каменное заграждение высотой по колено. Генри забрался на него, морщась от слабости, и посмотрел вверх. Эта низкая стена огораживала что-то странное: дерево из светлого камня, усыпанное каменными же цветами, каждый – с отверстием посередине.

Сооружение отличалось такой тонкой работой, а камень был такой блеклый и растрескавшийся, что сразу становилось ясно: дерево создано еще до потери Сердца. В тесном, приземистом и явно небогатом городе это была первая красивая вещь, какая попалась Генри на глаза.

Он огляделся и понял: дерево стояло посреди небольшой площади, и сейчас по ближайшей улице сюда двигались люди в черных доспехах. Они подходили к каждому застывшему посреди улицы человеку, тот бормотал что-то, ему предлагали выпить из фляжки и выдавали кожаные доспехи – их вез на тележке один из воинов Освальда. Генри вяло подумал, что теперь уже обходятся без кубков, речей и монет: все и так сразу сдаются, все и так слышали, что случилось в других деревнях. Теперь горел уже не один квартал – столбы дыма тянулись с разных сторон, сталкивались в воздухе. До Генри никому на площади дела не было, он опять повернулся к дереву – и заметил крупную надпись, выбитую на ограждении. Было в ней что-то смутно знакомое.

«Фонтан «Древо жизни». Поставлен мастером Дж. Р. под окнами своей любимой М. А.».

И Генри вспомнил: он уже видел такие буквы странной формы, с наклоном влево, на памятнике Сиварду, совсем недалеко от этого города. А значит, два изваяния наверняка сделал один и тот же человек. Генри заставил себя сосредоточиться на этой бесполезной новости, она помогала отвлечься от того, что солдаты все ближе, а бежать нет сил. Наверное, тот человек родился с даром вырезать вещи из камня. Вот только фонтан, что бы это слово ни значило, был прекрасным, а памятник в лесу – грубым, почти отталкивающим.

Генри бездумно вытянул голую руку, коснулся каменного цветка – и на этот раз что-то пошло по-другому.

Цветок побледнел, будто утратил краски, а через секунду привычно рассыпался, но в эту секунду Генри успел почувствовать что-то странное: будто цветок щекотал ему пальцы. Генри взбудораженно тронул другой цветок – то же самое. Но если памятник и фонтан сделаны одним человеком, почему он ничего не почувствовал, уничтожая памятник?

Рядом раздался чей-то прерывистый вздох, и Генри обернулся. Женщина, стоявшая неподалеку, смотрела на него перепуганным, остановившимся взглядом, и, не успев даже подумать, что делает, Генри дернулся в ее сторону и схватил рукой без перчатки за голое запястье.

Женщина побледнела и осела на землю, а он торопливо отдернул руку. Но силы уже вернулись, будто он разом проснулся, и, сжав зубы, Генри перепрыгнул через обод фонтана и понесся по свободной от людей Освальда улице, на ходу натягивая перчатку. Надо было проверить одну идею, но дома вокруг были приземистые и уродливые, явно новые, такие не подойдут. И Генри бросился туда, откуда гарью тянуло сильнее, – там ему никто не помешает.

Из этого квартала людей уже увели, мостовые были усыпаны вещами, но среди них ничего подходящего не попалось, и Генри охватило бессильное, угрюмое бешенство от того, что Освальд сжигает этот город, где даже нет старинных домов, – сжигает просто потому, что ему это нравится.

На одной из улиц он резко остановился – огонь приказал ему, потянул вправо, и по его нарастающему голоду Генри понял: где-то там – человек. Эта мысль уже не так пугала – прикосновение к женщине на площади вернуло ему силы, и ему так нестерпимо хотелось еще, что ноги сами понесли его в переулок, заставили шагнуть в тесный угол, за кучу гниющих овощных очистков.

Там сидел ребенок и бесшумно кривился от плача, рукавом размазывая слезы по лицу. Наверное, он забился сюда, и его не заметили, когда уводили людей. Огонь ликующе взвился – в ребенке сил меньше, чем во взрослом, но сойдет и он. Генри сонно приблизился, рука уже тянулась вперед, ребенок поднял голову – и Генри остановился.

Это был тот самый мальчик, который дал ему платок в зеленую клетку. Его родители ведь сказали: они идут в город, потому что там безопасно. Их, наверное, забрали, а ребенок успел спрятаться. Огонь твердил: «Квартал уже пуст, дома скоро сожгут, ребенок все равно не жилец, просто прикоснись».

Генри стиснул зубы, одеревеневшей рукой вытащил из кармана платок и протянул мальчику. Тот громко высморкался, двумя руками прижав платок к лицу. Генри взял его за край рукава, аккуратно, чтобы не касаться кожи, и потащил на улицу.

– Нельзя прятаться. Надо бежать, – произнес он, едва слыша сам себя, и торопливо сцепил руки за спиной. – Выберись из города. Ясно?

Ребенок кивнул и потянул его за куртку. Генри качнул головой, глубже вдавливая ногти в ладонь:

– Нет, я не могу пойти с тобой. Я здесь не закончил.

На лице мальчика проступил такой животный ужас, что на секунду Генри испугался, что прикоснулся к нему, сам не заметив. Но мальчик смотрел куда-то ему за спину, и Генри обернулся.

Выход из переулка загораживал огненный волк. Генри прищурился и показал в другую сторону: