– Нет, Билль, нет, – говорил Бартль ласковым тоном, кивая Адаму, – сложи снова, и тогда, может быть, ты узнаешь, что выйдет из с, у, х, и. Ты знаешь, что этот же самый урок ты читал на прошлой неделе.

Билль был здоровый детина, двадцати четырех лет от роду, отличный каменопильщик, который мог получать столь же хорошее жалованье, как всякий из ремесленников его лет, но урок чтения из односложных слов был для него гораздо труднее распилки самого твердого камня. Буквы, жаловался он, были так «необыкновенно похожи одна на другую, что их почти никак нельзя было отличить», и в занятии пильщика не встречалось мелочных различий, какие существовали между буквой с загнутым кверху хвостиком и буквой с опущенным книзу хвостиком. Но Билль имел твердое намерение выучиться читать, основывавшееся главнейшим образом на двух причинах: во-первых, Том Гезло, его двоюродный брат, мог все читать прямо с листа, все равно печатное или писанное. Том прислал ему письмо из-за двадцати миль, в котором уведомлял, как ему счастье улыбалось на свете и как он получил место старшего работника. Во-вторых, Сам Филлипс, пиливший вместе с ним, выучился читать, когда ему стукнуло двадцать лет, а что мог исполнить такой небольшой малый, как Сам Филлипс (рассуждал Билль), то могло быть исполнено и им, так как он мог сплюснуть Сама, как кусок мокрой глины, если б потребовали обстоятельства. Вот он и был здесь, указывая своим огромным пальцем на четыре слова сразу и наклоняя голову на одну сторону, чтоб лучше схватить глазом одно слово, которое должно было различить из всей группы. Объем знания, которым должен был обладать Бартль Масси, казался ему до того темным и обширным, что воображение Билля отступало при мысли об этом: он едва ли осмелился бы отрицать, что школьный учитель не участвует каким-нибудь образом в правильном возвращении дневного света и в переменах погоды.

Человек, сидевший рядом с Биллем, имел совершенно другой тип: он был кирпичник-методист, который, проведя тридцать лет своей жизни совершенно довольный своим невежеством, недавно принял веру и вместе с тем получил желание читать Священное Писание. Но и для него также учение было трудным занятием, и, выходя сегодня из дома, он, как обыкновенно, принес особенную молитву о помощи, видя, что предпринял тяжкий труд только ради питания своей души… для того, чтоб иметь в памяти большее изобилие текстов и гимнов, которыми можно было бы отдалять дурные воспоминания и прежние соблазны, или, короче сказать, дьявола. Кирпичник был известный браконьер; его подозревали, хотя и без достаточных к тому свидетельств, в том, что это он подстрелил ногу у соседнего смотрителя за дичью. Так или иначе, достоверно, однако ж, что вскоре после упомянутого происшествия, которое совпало с прибытием в Треддльстон ревностного проповедника-методиста, в кирпичнике заметили большую перемену, и хотя он по всей стране все еще был известен под своим старым прозвищем Старая Сера, ничто, однако ж, не вселяло в нем больший ужас, как то, что имело какое-нибудь сношение с этим неблаговонным элементом. Он был широкогрудый малый с пылким характером, который помогал ему лучше пропитаться религиозными идеями, нежели успевать в сухом процессе приобрести только человеческое знание алфавита. Его решимость была даже несколько потрясена собратом-методистом, уверявшим его, что буква только препятствует душевному развитию, и даже выразившим опасение, что Сера уж слишком горячо заботился о знании, делающем человека напыщенным.

Третий начинающий был более обещающий ученик. Он был высок ростом, но худощав и жилист, почти одних лет с Серой, имел весьма бледное лицо и руки, выпачканные в темносиней краске. Он был красильщик, который, погружая в краску дома выделанную шерсть и юбки старух, воспламенился желанием гораздо больше узнать о чудных тайнах цветов. Он уже пользовался высокою репутацией в околотке за свое крашение и непременно хотел открыть методу, посредством которой можно было бы уменьшить дороговизну кармина и яркокрасной краски. Москательщик в Треддльстоне подал ему мысль, что он может избавиться от больших трудов и издержек, если выучится читать; и вот он стал посвящать свободные часы вечерней школе, решив про себя, что его «сынишко» пусть, не теряя времени, отправится в дневную школу мистера Масси, лишь только подрастет.

Трогательно было видеть, как эти трое дюжих малых, носивших на себе ясные признаки тяжкого труда, заботливо наклонялись над истертыми книгами и с трудом разбирали: «Трава зелена», «Палки сухи», «Хлеб зрел» – весьма трудный урок после столбцов с простыми словами, похожими одно на другое, кроме первой буквы. Словно три грубых животных употребляли смиренные усилия, чтоб узнать, как можно было им сделаться человечными И это трогало нежнейшую фибру сердца Бартли Масси. Только для таких взрослых детей, своих учеников, не имел он суровых эпитетов и нетерпеливых тонов. Он не был одарен невозмутимым характером, и в музыкальные вечера можно было заметить, что терпение вовсе не было для него легкой добродетелью, но в этот вечер, когда он смотрел чрез очки на Билля Доунза, пильщика, наклонявшего голову на сторону и глядевшего на буквы с, у, х, и до слепоты, его глаза имели самое кроткое и самое поощряющее выражение.

После читального класса подошли два молодые парня, лет с шестнадцати до девятнадцати, с мнимыми счетами, которые писали на своих грифельных досках и теперь должны были сделать счисление наизусть немедленно, – испытание, выдержанное ими с таким недостаточным успехом, что Бартль Масси, глаза которого были устремлены на них сверх очков с зловещим выражением в продолжение нескольких минут, произнес наконец горьким, чрезвычайно резким тоном, останавливаясь при каждой фразе и стуча по полу шишковатой палкой, которую держал между ног:

– Ну, видите, вы делаете это нисколько не лучше, как две недели назад, и я скажу вам отчего. Вы хотите научиться считать – очень хорошо. Но вы думаете, для того чтоб выучиться считать, вам только нужно приходить ко мне и считать у меня около часа два или три раза в неделю; а лишь только вы надели шапки и вышли из дверей, как уже и выбросили все дочиста из головы. Вы ходите себе посвистывая и не думаете ни о чем, словно ваши головы проточные канавы, через которые проходит всякий мусор, случайно попадающийся на дороге; и если в них попадет хорошая мысль, то и ее очень скоро вынесет вон. Вы думаете, что познания достаются дешево: придете да заплатите Бартлю Масси пятиалтынный в неделю, а он вас научит цифрам без всяких хлопот с вашей стороны. Но, я вам скажу, познания не приобретаются тем, что вы только будете платить пятиалтынный: если вы хотите знать арифметику, то должны думать о ней постоянно и усердно заниматься мысленно счислением. Все на свете вы можете обратить в цифры, потому что во всем есть какое-нибудь число… даже в дураке. Вы можете говорить самим себе: «Я один дурак, а Джек другой; если б моя дурацкая голова весила четыре фунта, а Джекова три фунта, три унции и три четверти, то на сколько драхм была бы моя голова тяжелее Джековой?» Человек, который искренно хочет научиться арифметике, должен задавать себе задачи, составлять суммы в голове; когда он сидит за своей башмачной работой, он может считать стежки по пяти, потом назначить цену своим стежкам, хоть, например, денежку, и потом счесть, сколько он мог бы заработать в час; потом спросить себя, сколько денег он мог бы заработать в день, считая таким же образом; потом – сколько получили бы десять работников, работая таким образом три, двадцать или сто лет, и все это время иголка его будет ходить так же скоро, как если б он оставлял свою голову пустой, чтоб в ней мог плясать дьявол. Словом, я скажу вам вот что: я не хочу иметь в своей вечерней школе человека, который не будет стараться выучиться тому, чему приходит учиться так же усердно, как если б он хотел выйти из мрачной пещеры на ясный дневной свет. И не прогоню человека за то, что он глуп. Если б Вилли Тафт, идиот, захотел учиться чему-нибудь, я не отказался бы учить его. Но я не хочу бросать хорошие знания людям, думающим, что могут приобрести их за пятиалтынный и унести с собою, как унцию нюхательного табаку. Итак, вы больше не ходите ко мне, если не можете показать, что работали собственной головой, а вместо того будете думать, что можете платить за мою голову: «Пусть, мол, работает за нас». Вот вам мое последнее слово.