— Надо уметь жить! А сие означает — уметь заставлять других трудиться на себя. Понял?

— Но ведь это безнравственно. Тем более что эти люди трудились вовсе не на вас!

— Зельдину редакторство теперь совершенно ни к чему. Одно упоминание его фамилии ставило крест на издании солидного научного труда. А книга нужна для обучения противодействию возможного применения противником газообразных отравляющих веществ. Война идет. В конце концов, какая нашим солдатам и офицерам разница, кто редактор книги. Важно то, что в ней написано. Вы разве, товарищ Наумов, против защиты интересов советского народа и обеспечения его безопасности? — недовольно повысил голос Могилевский. — И потом, мне в свое время довелось довольно основательно поработать по этой проблеме. Так что с редакторством все нормально.

Возразить Наумову было нечего, да и опасно: его откровенно провоцировали на антисоветчину. Эту методику начальник лаборатории освоил не хуже своей основной специальности. Чего доброго, сошлют любознательного ученого на перевоспитание в какую-нибудь вологодскую глушь, а то схлопочешь «награду» и похлеще. Политический террор был в самом разгаре.

Заставлять работать на себя Могилевский научился тоже быстро. Этого у Григория Моисеевича не отнимешь. А на недовольное ворчание и язвительные намеки он откровенно плевал. И его фамилия, как участника и научного руководителя, стала появляться почти под всеми отчетами и докладами сотрудников лаборатории о проводившихся исследованиях. До получения ученой степени и звания он скромничал, но теперь с лихвой стремился наверстать упущенное и не упускал случая лишний раз засветиться в научном мире. Тем более что с приходом в лабораторию настоящих ученых такие документы стали появляться все чаще. Все, что делал кандидат наук заключенный Аничков, Могилевский вообще присваивал себе. Бесправный арестант добросовестно вкалывал на своего начальника. Ведь за малейшую провинность, не говоря уже о непослушании, Григорий Моисеевич мог немедленно отправить его в исправительные лагеря. Достаточно лишь обмолвиться словом коменданту Блохину — и все.

«Работы, выполненные заключенным Аничковым, — рассказывал позднее Наумов, — Могилевский приписывал только себе, хотя и пальцем не шевельнул ни разу». О дальнейшей судьбе химика Аничкова можно только гадать. Но тот факт, что он прошел через лабораторию, не вызывает никаких сомнений — с другими заключенными у Могилевского контактов просто не было. А если и случались, то заканчивались для них одним — смертью.

Краткая реплика Наумова проливает свет еще на одну существенную деталь. Ученый-химик Аничков никак не мог быть ни убийцей, ни грабителем, ни насильником. И утверждение Могилевского, что через лабораторию проходили лишь отъявленные уголовники, можно считать лживым. Уж этот-то интеллигент наверняка проходил по 58-й статье Уголовного кодекса РСФСР.

Может, и не стоило бы так подробно обсуждать всю эту историю с диссертацией и получением профессорского звания Могилевским. Не он первый и не он последний, кому присваивают ученое звание без защиты, а по протекции высоких ходатаев. Немало и сейчас таких «ученых», которые не то что не писали — даже не читали диссертации, написанные за них подчиненными. Вопрос в другом. Возмущение всяких там наумовых, муромцевых и иже с ними порождено было вовсе не заботами сотрудников «лаборатории смерти» о чистоте настоящей науки. Все они занимались общим делом и совсем недалеко ушли от своего начальника. А досадовали лишь оттого, что Могилевский преуспел больше их, сумев воспользоваться возможностями карательного ведомства для удовлетворения своих амбиций. Сами они в ту пору вовсе не прочь были тоже «остепениться», не утруждая себя написанием многотомных научных трудов, разработкой теорий.

О том, что не только Могилевский, но и Муромцев с Наумовым были настоящими специалистами своего дела по разработке смертоносных ядов (что приходит не только через написание научных трудов, но и через практическую проверку своих изобретений, в данном случае — на людях), свидетельствует то обстоятельство, что именно эту троицу командировали в поверженную Германию для изучения методики фашистов по уничтожению отравляющими веществами и ядовитыми газами узников концлагерей. И по откровенному свидетельству самого Могилевского, в этом деле наши соотечественники ничуть не отстали от своих зарубежных конкурентов.

Между тем дела в лаборатории вызывали у вышестоящего руководства все меньше доверия. Руководитель советской контрразведки Смерш Виктор Абакумов так и не простил Могилевскому полного провала его изысканий по «проблеме откровенности». И он решил при первой же возможности поставить его на место.

Вскоре после окончания войны произошла очередная реорганизация карательной системы. Вместо наркоматов были созданы министерства. И недавний начальник советского Смерша стал министром государственной безопасности. Одним из первых своих приказов Абакумов потребовал прекратить все эксперименты над лицами, в отношении которых не было вынесено обвинительных приговоров судов или решений особых совещаний об осуждении к смертной казни. По существу, подобный приказ ставил крест на всех перспективах работы с подследственными, что означало констатацию утраты всякой веры в практическую значимость исследований по «проблеме откровенности».

И еще одно существенное обстоятельство повлияло на дела лаборатории, окончательно парализовав работу по испытаниям действия ядов на людях. Как известно, в честь Победы СССР в Великой Отечественной войне, в стране была отменена смертная казнь. Соответственно ранее осужденным к высшей мере наказания расстрел был заменен лишением свободы. Сразу же проблема с «птичками» для экспериментов по отравлению стала неразрешимой. Акции начальника лаборатории стали стремительно падать вниз. Многие ее сотрудники впали в уныние.

Утрату былого авторитета Григория Моисеевича мгновенно уловили его подчиненные. В коллективе лаборатории начались дрязги, неурядицы. Сор, как говорится, начал выметаться из избы. Если прежде опыты Могилевского вызывали негативные ассоциации лишь у отдельных начальников типа Лапшина, то теперь они стали головной болью даже для руководства Наркомата госбезопасности. На фоне официально провозглашенной в стране гуманности к своим гражданам, выразившейся в отмене смертной казни, к лицам, упражнявшимся в убийствах заключенных посредством отравления, стала проявляться откровенная неприязнь. Причем дело уже не ограничивалось скрытым осуждением характера деятельности лаборатории. После войны народ несколько осмелел. Многие сотрудники стали позволять себе покритиковать и начальство.

Первым написал нелицеприятный рапорт Осинкин. Не последнюю роль здесь сыграла и явно пошатнувшаяся дееспособность самого начальника отделения Филимонова, заместителем которого тот являлся. Филимонов все чаще пребывал в возбужденном от алкоголя состоянии. Он и прежде не чурался стакана, что устраивало практичного Могилевского: удобно же работать с руководителем, вся жизнь которого превратилась в сплошной похмельный синдром. Любые запросы и предложения сразу получали добро, потому что согласие начальства всегда бывало должным образом «обмыто».

Пили горькую в лаборатории по-прежнему часто. На глазах спивался однофамилец начальника — Филимонов-младший, чаще других привлекавшийся к проведению испытаний ядовитых препаратов. Он оказался слабее других коллег, чем неизменно пользовался Григорий Моисеевич, всегда располагавший неограниченным объемом дармового спирта. Тут срабатывала логика: меньше амбиций, больше послушания. Пьющий человек неопасен. Он знает, что его всегда могут убрать, а потому ведет себя смирно, покладисто.