Когда-то подобные приемы ему сходили с рук. Почему бы не попытаться еще раз? И действительно, получилось. Все на некоторое время возвратилось на круги своя: откуда-то снова объявился Филимонов. Он, а также генералы Эйтингон и Судоплатов продолжили, как и когда-то в добрые времена, опекать лабораторию.

К сожалению, Филимонов был уже неисправим. Очень скоро пришлось его из центрального аппарата все же убирать. Теперь навсегда. На прощанье он принародно покаялся во всех своих грехах, честно признал за собой серьезные этические и служебные нарушения.

Чрезмерное пристрастие к спиртному и постоянные нервно-психические потрясения не прошли для Филимонова даром. Он серьезно заболел. Три месяца (с марта 1947 года) пролежал в постели. Потом его перевели подальше от Москвы на более спокойную должность заместителя начальника учебной части школы МГБ. Но, оказалось, до конца Филимонов-старший так и не излечился. Хлопот милицейским стражам уличного правопорядка этот полковник госбезопасности доставлял немало. Будь он пониже чином или из военных, наверняка и не церемонились бы с ним. А тут приходилось соблюдать субординацию, проявлять сдержанность, успокаивать…

Хронические запои продолжались. Это была уже патология. Пьяного Филимонова неоднократно подбирала милиция на улице полураздетым, в бессознательном состоянии. Укладывали на принудительное лечение в госпиталь. Но и там он находил собутыльников И ухитрялся пить. Как-то зимой, изрядно набравшись, он выскочил из квартиры на улицу в домашнем халате, на одной ноге валенок, на другой — сапог. Смеха было много, а очнулся Филимонов, как уже стало привычным, в отделении милиции.

Наконец его отправили в психиатрическую больницу с диагнозом «хронический алкоголизм, наркомания, дериозный синдром». После нескольких месяцев лечения он вышел из больницы, на радостях сразу же напился. Подобрали его на улице в бессознательном состоянии. Теперь дело дошло до окончательного изгнания из органов. До этого его трижды увольняли и снова восстанавливали по слезным жалобам самого полковника. Опять поместили в психиатричку. В дальнейшем каждый раз после выписки его подбирали в подворотнях мертвецки пьяным, арестовывали за хулиганские выходки. В общей сложности отставной полковник лечился в психушках раз семь. И все время его преследовали кошмары, галлюцинации. Мерещились и чудились ему загубленные в камерах в Васонофьевском заключенные в тюремных робах, мучили крики и стоны умиравших, глазные боли. И ничего Филимонов не мог с собой поделать. Пил, пил и снова пил. Так где-то в полной неизвестности и кончил свою жизнь.

Филимонов был ценен для начальника лаборатории тем, что совершенно не вмешивался в ее дела. Любопытство проявлял, на экспериментах над людьми присутствовал, но советов и указаний не давал. Даже когда у Могилевского обострились отношения с доктором Сергеем Муромцевым, он деликатно молчал. А обстановка между тем накалялась. Отношения «докторов» и раньше отличались натянутостью, а тут и вовсе разладились.

Муромцев, появившийся в НКВД почти одновременно с Могилевским, сразу же привлек к себе внимание как грамотный специалист, ученый. Многие наиболее эффективные ядовитые препараты, впоследствии испытывавшиеся на заключенных, создавались на основе его научных разработок. Особенно быстро пошел Муромцев в гору, когда Григорий Моисеевич начал сдавать позиции. К крайнему неудовольствию начальника лаборатории, Муромцев не утратил благорасположения как руководства нового министерства (МГБ), так и коллег-ученых. Он несколько меньше был лично причастен к экспериментам с ядами, хотя в общем-то работал в том же направлении, так называемой эвтаназии. Ему покровительствовал сменивший Филимонова генерал Железов. Его уважал ученый-биохимик Наумов.

Быстро разобравшись в ситуации, Могилевский постарался сблизиться с перспективным ученым, на которого явно рассчитывал. Но Муромцев ухаживаний начальника не приял, ушел из органов вообще, переключившись на стремительно развивавшуюся микробиологию. Вскоре он получил известность и в научном мире — ему было присвоено звание академика ВАСХНИЛ. Не исключено, что его, как человека, прошедшего школу органов, бросили на «укрепление» сельскохозяйственной академии, в поддержку «народного академика» Лысенко, но это уже предмет отдельного разговора.

Между тем время шло, и Григорий Моисеевич все отчетливей осознавал, что его возможности на службе в органах исчерпаны, что все его прошлые достижения лишь весьма условно могут быть причислены к научным, да и выступать со статьями и лекциями по пропаганде способов умерщвления людей, пускай даже под термином эвтаназии, — дело гиблое. Козырять достижениями, полученными во время экспериментов с ядами на живых соотечественниках, в среде научной интеллигенции стало небезопасно. Ученые — народ щепетильный, знают друг другу настоящую цену. Другой аудитории просто не было. А тут еще Нюрнбергский и Токийский процессы, заклеймившие своими решениями глумление над людьми как самые страшные злодеяния. По большому счету, практически все происходившее в лаборатории НКВД вполне подпадало под признаки тягчайших преступлений против человечности. Теперь Могилевский нуждался в поддержке настоящих ученых, а не в снисходительности высокопоставленных чиновников внутренних дел и государственной безопасности.

Он попытался было восстановить контакты с Муромцевым. Тщетно. Тот высказался в таком роде, что сожалеет о своей подписи в известном ходатайстве наркома Меркулова о присвоении Могилевскому ученой степени доктора медицинских наук. Примечательно, что через несколько лет потерявший надежду на вызволение из тюрьмы Могилевский «отблагодарил» Муромцева за полученную от него в свое время протекцию. На одном из допросов у следователя он разоткровенничался очень своеобразно:

«Насколько мне известно, Муромцев докторской диссертации не защищал. Как научный работник он не представляет никакой ценности. Он все время просил у меня рекомендацию в члены партии, но я ему не давал, считая, что он неискренний человек, ненадежный. Это было мое внутреннее убеждение, но сейчас сказать о каких-то конкретных фактах не могу. Должен сказать, что, в частности, Муромцев возглавлял кампанию по сбору различного рода клеветнического материала против меня».

Не совсем объективно и искренне говорил Григорий Моисеевич, ибо не было никакой необходимости организовывать «кампанию по сбору клеветнического материала». Сотрудники лаборатории уже не могли выносить той атмосферы, в которой приходилось работать. Повесился один, застрелился другой, отравился третий, спился четвертый… Гнетущее состояние неопределенности, неуверенности в будущем, предчувствие какой-то надвигающейся беды все время преследовало подчиненных Могилевского.

Теперь уже непрерывным потоком — от сотрудников лаборатории Наумова, Кирильцевой и других — шли наверх жалобы и докладные по поводу некомпетентности начальника, свертывания и запущенности исследований по боевым отравляющим веществам, изменения профиля научных изысканий, их однобокость. И в самом деле, как только в лабораторию перестали поставлять «человеческий материал», оказалось, что Могилевскому и иже с ним просто нечем заниматься.

Немало неприглядных фактов против Григория Моисеевича продолжал обнародовать и отстраненный от дел Григорович. Склоки и скандалы с неизбежностью вели к тому, что над этим секретным подразделением МГБ явственно замаячила неприятная перспектива публичного разоблачения его «закрытой» деятельности. Допустить такой поворот событий руководство госбезопасности, разумеется, не могло.