охватил какой-то древний ужас, что-то совершенно первобытное. Умом я понимал, что бояться надо не мертвых, а живых и что последний живой исчез отсюда триста лет назад, но вот знаете чувство, про которое англичане говорят «кто-то прошел по моей могиле»? Я чувствовал себя так, как будто сам стою на чьей-то могиле и одновременно кто-то другой стоит на моей, — и все это в одну и ту же секунду.

Первым моим побуждением было просто повернуться и уйти. Но после я понял, что теперь не смогу ни на минуту забыть, что в нескольких километрах от моего дома творится такое. Я решил вернуться домой, взять бумагу и карандаш, зарисовать все эти таинственные знаки, после чего собрать кости и захоронить по-человечески. Вопрос был в том, говорить ли про это Маше, которая уже была брюхата, или постараться сделать все тайком, но к тому времени, как я вернулся, она была на грани истерики — тоже, бедняжка, что-то почувствовала. Она же и предложила не зарывать их в землю, а сложить в пещере — и сразу стало понятно, что это правильно. Сдается мне, что это останки именно тех монахов, которые тут жили, и что их зачем-то унесли туда, чтобы использовать в каком-то ритуале, и теперь они наконец обрели покой. Мы разложили их как положено, Маша прочла над ними молитву, которую разрешено читать мирянину… в общем, все сделали. И вот являетесь вы — я так понимаю, с инспекцией и чтобы забрать у меня Машу, поскольку роль ее выполнена. Так вот, сделка: вместо Маши я предлагаю вам забрать меня. Ей-богу, куда как более завидная добыча. Представьте охотника, который идет охотиться на перепелку, а получает глухаря, а? — И он уставился на меня своими колючими глазками.

Видно было, что обратить это в шутку мне уже не удалось бы: отчего-то Веласкес твердо вбил себе в голову, что я явилась к ним не просто так, а в качестве какого-то русского Азраила. Входить в полное объяснение мне уж точно не следовало, так что пришлось подыграть.

— Хорошо, — сказала я, лихорадочно припоминая: что-то такое было про солдата и смерть в русских сказках, но, кроме «батюшка-служивенький», ничего вспомнить не могла, а это было явно не к месту. — Я никак вам мешать не буду, никого из вас не заберу и вас не обеспокою.

Он продолжал смотреть на меня и даже как-то поскрипел зубами:

— А младенец?

С ужасом я подумала, что он говорит о Стейси, но секунду спустя сообразила, что речь о его еще не рожденном отпрыске.

— И с младенцем все будет в порядке. Все у вас вообще будет хорошо. Живите спокойно и долго.

Кажется, он так мне и не поверил, но, по крайней мере, больше не старался уговаривать, а жестом пригласил к выходу. Я похожим жестом пропустила его вперед: не хватало еще подниматься прямо перед ним по крутой лестнице. По моим ощущениям, уже должен был начинаться рассвет, но небо было такое же иссиня-черное, как раньше, только ветер полностью стих, так что огонек свечи, оставшейся в руках Веласкеса, горел совершенно ровным светом, будто цветок папоротника в ночь на Ивана Купалу. Похоже, что вся эта горячая исповедь уложилась в несколько минут, хотя по оставшемуся у меня тягостному ощущению она должна была занять не меньше часа. В полном молчании мы дошли до гостевого домика, где расстались: он хотел оставить мне зажженную свечу, но я, поблагодарив его, отказалась. Не успела я прикоснуться щекой к подушке, как провалилась в тяжелый сон без сновидений.

Разбудил меня странный звук, который я спросонья приняла за детский плач. Кстати сказать, все разговоры про материнский инстинкт, благодаря которому якобы женщина сквозь тройные стены ощущает третьим чувством, что ее ребенок проголодался, представляют собой нелепую легенду: все зависит исключительно от личного темперамента. Только заслышав это скуление, я вскочила с лавки и была готова защищать Стейси, тогда как Мамарина, не говоря про Клавдию и кормилицу, продолжали мирно спать — равно как, впрочем, и сама девочка. Комната была наполнена блеклым рассеянным светом, лившимся из маленьких окон; на улице, кажется, совсем уже рассвело. Между тем звук не утихал — теперь он казался уже не плачем, а каким-то подвыванием, наводящим мысли о душах грешников, томящихся в аду. Шел он откуда-то с улицы.

Отдернув занавеску, отделявшую нашу половину, я вышла в общую часть избы, заметив, кстати, что отец Максим тоже проснулся и натягивает сапоги. Он вопросительно посмотрел на меня. Я пожала плечами и вышла на улицу. Источник звука обнаружился сразу же: это был ручной лис Люська, который вчера еще беззаботно носился по докторовой избе, ластясь к гостям и выпрашивая кусочек чего-нибудь съестного. Он сидел на задних лапах прямо у нашего крыльца и, закинув острую голову к небу, время от времени оглашал воздух совершенно душераздирающим звуком, который, не будучи приглушенным толстыми стенами дома, проникал в самое сердце. Я даже не знала, что лисы умеют так выть.

На крыльцо вышел отец Максим, хмуро уставившись на животное.

— Что это с ним?

— Не представляю, — отвечала я. — Я проснулась от этих звуков.

— Мудрено тут не проснуться. Может, он проголодался?

— Да непохоже.

Он спустился по ступенькам и наклонился к лису, протягивая руку, чтобы его погладить. Тот щелкнул зубами у самой руки священника, отбежал на несколько шагов и снова завыл.

— Ну, пойдемте будить доктора. Что-то тут не так.

Лис, кажется, только этого от нас и ждал: он забегал вперед, садился, останавливался, подвывал, как плакальщица на похоронах, и снова отбегал. Не успели мы подойти к дому, как дверь распахнулась, и из нее выглянула встревоженная Маша. Увидев нашу странную компанию, она негромко вскрикнула и стала оседать на землю. С неожиданной прытью отец Максим подскочил к ней, чтобы не дать упасть. Я тоже подбежала.

— Давайте занесем ее в дом.

Он как-то неловко ухватил ее за плечи, явно стараясь не прикоснуться ни к груди, ни к животу. Я взялась за ноги: тонкие, твердые, холодные, покрытые редкими светлыми волосками: несмотря на тревогу, я заметила про себя, что, кажется, впервые так близко прикасалась к обнаженной плоти взрослого человека. Мы внесли ее в дом и положили на сдвинутые лавки справа. Отец Максим несколько раз позвал доктора, сперва тихонько, а потом и в полный голос, но как-то неуверенно, как будто ожидал, что тот