— Значит, вам нравится этот фонтан? — решила окончательно убедиться донна Олимпия.

— Вне всяческих сомнений, — ответил папа Иннокентий. — Вы действительно доставили нам большую радость. Но давайте все же вернемся за стол! Еда стынет, грешно пренебречь дарами Божьими.

Папа уже повернулся, однако невестка удержала его.

— Еще одна деталь, ваше святейшество. — Да?

— Эта модель, — донна Олимпия помедлила, — она… она выполнена не Борромини.

— Не Борромини?

На лице Иннокентия проступило удивление и разочарование.

— Нет, ваше святейшество. Ее отлил для вас кавальере Бернини.

— Бернини? — Папа произнес это таким топом, как будто речь шла об Антихристе. — Но мы же безо всяких оговорок отстранили его от участия в конкурсе! — Разочарование на лице быстро сменялось гневом. — Что вообразил себе этот человек? Постоянно творит такое, за что его давно пора отлучить от церкви. Совсем недавно он нагрешил тем, что представил святую Терезу самой настоящей шлюхой, а теперь набрался наглости…

— Прошу простить, ваше святейшество, я все же позволю не согласиться с вами, — не дала ему договорить донна Олимпия. — В случае с изображением Терезы следует винить не художника, который лишь отражает действительность, а ту самую порочную шлюху, которая служила ему моделью.

Кларисса в ужасе съежилась, уже готовая к тому, что донна Олимпия ткнет в нее обличающим перстом.

Но кузину, похоже, интересовал лишь папа. Она продолжила свою мысль:

— Если вы не желаете, чтобы Бернини взялся за фонтан, тогда пусть и эта модель не оскорбляет вашего взора.

Олимпия хлопнула в ладоши, и к ней, бесшумно ступая, тут же приблизились два лакея.

— Уберите это отсюда!

— Постойте! — выкрикнул Иннокентий. — Оставьте все, как есть! Откуда нам знать, отчего Господь наделил этого жалкого грешника талантом создавать подобные произведения.

Полуобернувшись, будто собравшись отойти, понтифик неотрывно смотрел на серебряную модель, сверкавшую в свете свечей, как только что отполированная дароносица на алтаре.

— Видите богов воды, ваше святейшество? — едва слышно спросила донна Олимпия. — Преисполненные почтения к вашему святейшеству, они взирают на герб папского рода.

— Разумеется, вижу, — нехотя отозвался папа. — Вы что же, думаете, я слепец?

— Четыре потока — не только главные реки четырех стран света, — продолжала донна Олимпия, — они напоминают нами о четырех райских реках. И это потому, что вы, ваше святейшество, приблизили верующих к Раю.

— Вот как? Вы полагаете?

— Да, — с серьезным видом кивнула Олимпия, — после трех десятилетий войны вы вновь даровали людям мир. И символ этого — голубка на вершине обелиска, птица из родового герба Памфили и одновременно символ мира. Подобно голубке Ноя, она песет в клюве оливковую ветвь. Триумф христианства под знаком вашего понтификата.

Донна Олимпия замолчала, и в зале повисла тишина. Все взоры были устремлены сейчас на папу: каким же будет его решение? И Кларисса взирала на понтифика в тревожном ожидании.

После бесконечно долгой паузы Иннокентий, откашлявшись, с выражением крайнего недовольства на лице, будто решение это стоило ему нечеловеческих усилий, наконец провещал:

— Тем, у кого Бернини не в чести, лучше бы не видеть его произведений. Передайте кавальере, пусть займется возведением фонтана — согласно повелению Божьему!

— Отказываюсь верить в подобное! Его святейшество никогда не нарушит данного им слова!

Франческо просто онемел от изумления и возмущения. Он так и застыл с молотком и долотом в руке, при помощи которых пытался объяснить своему племяннику Бернардо и остальным каменотесам, каким должен быть херувим на продольной части здания базилики. Сейчас, стоя у голых стен епископального храма Латерана, Борромини пытался осмыслить, что произошло. Только что монсеньор Спада и кардинал Камильо Памфили сообщили Франческо решение папы отстранить его от сооружения фонтана на пьяцца Навона.

Каменотесы, побросав работу, сгрудились около пришедших. Тут же с кислой физиономией стоял и Бернардо.

— Бог ты мой! Вам что же, нечего делать? — рявкнул на них Франческо. — Чего уставились? А ну-ка работать! Быстро!

Франческо трясся от охватившего его гнева. Какие великолепные планы возникли у него, когда Иннокентий поручил ему перестраивать епископальную церковь Латерана. Правда, затем все сильно переменилось, потянулась череда разочаровании и унижений. Вместо капитальной перестройки базилики, как было запланировано вначале, Франческо под давлением обстоятельств вынужден был раз за разом менять проект, пока он не был окончательно выхолощен — от замысла Борромини не осталось и следа. А теперь папе вздумалось отобрать у него и фонтан, перепоручив работу над ним Бернини. Господи, ну почему именно Бернини, а не кому-нибудь другому?

— Ни о каком нарушении обещания и речи быть не может, — умиротворяюще произнес Вирджилио Спада. — Его святейшество лишь стремится к тому, чтобы вы все силы отдавали сейчас работам над его епископальной церковью. Не забывайте, до юбилейных торжеств остается совсем немного.

— Если хотите знать, — вмешался Камильо, ухватив толстенькими пальчиками кусок торта с подноса, который предусмотрительно держал наготове стоявший тут же лакей, — это решение принимал не мой дядя, а моя мать. Она всегда и во все вмешивается, считает, что без нее никому не обойтись. Вот и мне надумала запретить жениться на княгине Россано.

— Какое мне дело до вашей женитьбы! — взорвался Франческо, бросив неприязненный взгляд на жирную, молочно-белую физиономию молодого кардинала, который в ответ на дерзкую фразу Борромини лишь пожал плечами, продолжая как ни в чем ни бывало уписывать торт.

— Пойдемте! — Франческо ухватил Спаду за рукав. — Пойдемте со мной! Я хочу вам кое-что показать.

Едва сдерживаясь, Франческо потащил монсеньера к столу, на котором лежал развернутый лист бумаги с нанесенными на него чертежами, испещренный пометками и значками.

— Но ведь это проект фонтана Бернини! — вырвалось у Спады. — Откуда он у вас?

— Пару дней назад мне принес их Луиджи Бернини. Они с братом давно на ножах.

Франческо не смог удержаться от злорадной улыбки.

— До сих пор я не придавал ровным счетом никакого значения этому — в конце концов, он был отлучен от участия в конкурсе, — но теперь…

— Почему вы решили показать мне этот проект?

— Потому что, если к нему приглядеться, то становится ясно: фонтан обречен. Так его нельзя строить на этой площади. Вот, смотрите сами! — Франческо постучал пальцем по чертежу. — Боги воды сгрудились у обелиска, будто у печи, желая обогреться. Вероятно, потому что Бернини сам понимает, но не может себе признаться, что фигуры явно велики. Речь ведь идет о пьяцца Навона, Боже мой, а не о фонтане! Фонтан всего лишь монумент, и задача его — выделить центр площади. Что и говорить, этот надменный индюк никогда не признавал взаимосвязи, никогда не имел чутья ни на пропорциональность, ни на размеры, главное для него — возможность лишний раз похвалиться своим детищем. Вместо того чтобы приспособить фонтан к площади и палаццо, получается наоборот — над всем будет царить его фонтан. Отсюда скученность, перегруженность деталями, неестественные, театральные жесты фигур, мешанина дельфинов, рук, ног, голов…