за то, что ты дал мне еще раз насладиться этим зрелищем!

Ян Олислагерс вновь покрыл саваном мертвое тело и вылез из могилы.

– Пойдем, Венсан, – сказал он, положив руку на плечо друга. – Вернемся в замок.

Граф покачал головой:

– Ступай, если желаешь. Я должен перенести ее останки.

Фламандец крепко сжал его руку:

– Очнись же наконец, Венсан! Неужели ты все еще не понимаешь? Каким же образом ты хочешь сделать это – перенести ее останки?

Граф изумленно уставился на него.

– Посмотри, – Олислагерс указал на урну, – вон стоит твоя емкость – видишь, какое у нее узкое горлышко? А здесь лежит – вся, целиком, – твоя графиня…

Венсан д’Ольтониваль побледнел.

– Я должен похоронить ее, – беззвучно прошептал он.

– Но ты не можешь выполнить этого.

– Я поклялся, – слова графа продолжали звучать глухо, – поклялся, что перенесу ее останки. Я обязан сегодня же, до захода солнца, водворить все, что от нее осталось, в урну и перенести в часовню. Так написано в ее завещании. Я поклялся на распятии исполнить ее волю.

– Но, черт возьми, ведь ты же не можешь сделать этого, не можешь!

– Я должен! Я присягнул – два раза!

– Хоть сто тысяч раз – ничего не выйдет! Если не искромсать ее на тысячу кусков…

Граф вскрикнул, пальцы его судорожно впились в локоть друга.

– Что? Что ты сказал?

Фламандец ответил мягко, точно оправдываясь, что такое богохульство родилось в его мозгу:

– Ну да, иначе сделать это невозможно. Таково было ее намерение. Этого-то она и добивалась своим завещанием. – Олислагерс снова положил руку на плечо друга. – Прошу тебя, Венсан, уйдем теперь отсюда.

Граф дал себя увести, точно пьяный. Но он прошел всего несколько шагов. Затем он остановился, отстранив друга. Едва разжались его стиснутые зубы, как он тихо молвил:

– Таково было ее намерение – значит, оно должно быть исполнено. Я поклялся.

Ян Олислагерс понял, что ему остается замолчать: слова бесполезны.

Граф повернулся, ища глазами солнце, заходящее на западе.

– До заката! – воскликнул он. – Нужно поторопиться!

Граф подошел к садовнику.

– Есть у тебя нож?

Старик вынул длинный нож из кармана.

– Наточен?

– Да, граф.

– Ступай же и разделай ее.

Старик с изумлением уставился на графа. Поколебавшись несколько, он произнес:

– Нет, граф, я не смогу.

Венсан обратился к двум помощникам садовника:

– В таком случае, сделайте это вы!

Но слуги продолжали стоять, опустив глаза и не двигаясь.

– Я приказываю вам, слышите? – Все молчали. – Я сегодня же прогоню вас из замка, если не будете нести свою службу!

Старик сказал тогда:

– Простите, граф, но я не могу сделать этого. Пятьдесят четыре года служу тут, но…

Граф прервал его окриком:

– Даю тысячу франков тому, кто сделает это.

Никто не тронулся с места.

– Десять тысяч франков.

Прежнее безмолвие.

– Двадцать тысяч!

Младший из садовников, стоявший еще в могиле, посмотрел на графа:

– Вы согласны, ваше благородие, взять на себя всю ответственность?

– Да!

– Перед судьей?

– Да!

– И перед богом?

– Да, да!

– Дай мне нож, старик, и передай также топор! Я сделаю это.

Он взял нож, сорвал покрывало, наклонился и занес руку… затем, однако, отпрянул назад и отшвырнул орудие далеко от себя.

– Нет, нет! – закричал он. – Она смеется надо мной!

Одним прыжком выскочил он из могилы и убежал за частокол берез.

Тогда граф обратился к своему другу:

– Полагаешь ли ты, что любил ее больше меня?

– Нет… господи, нет, конечно!

– Тогда тебе будет легче сделать это, чем мне.

Фламандец выставил перед собой руки:

– Я не мясник… и, кроме того, вовсе не такое было у нее намерение…

Из углов рта Венсана просочилась слюна. И, тем не менее, его губы оставались сухи и бледны. Последний вопрос, который он задал с видом приговоренного к смерти, выражал мольбу о пощаде:

– Ее намерение состояло в том, чтобы… я… я сам?..

Ответа не последовало. Граф поглядел на запад.

Все ниже спускалось кроваво-алое солнце. А графиня улыбалась…

– Я должен, я должен, я поклялся, – шептал граф, спускаясь в могилу. Заломив руки, он воскликнул: – Пресвятая дева, поддержи меня! – Затем он высоко взмахнул топором над головой, закрыл глаза и нанес удар изо всех сил.

Он промахнулся. Лезвие топора вонзилось в рыхлое дерево, расщепило его, размело по сторонам. Старый садовник отвернулся; сначала медленно, затем все ускоряя шаг, он поспешил удалиться от этого зрелища. Помощники не замедлили последовать за ним. Ян Олислагерс посмотрел им вслед, а потом задумчиво, размеренным шагом, побрел к замку.

Граф Венсан д’Ольтониваль остался один. Он медлил, хотел кричать, звать людей на помощь. Но что-то запечатало ему уста. Солнце склонялось все ниже и ниже, оно будто бы взывало к нему. Графу чудилось, что его свет манит, зовет.

А графиня улыбалась у его ног.

Но именно эта усмешка и дала ему силу. Он опустился на колени и поднял с земли нож. Его рука дрожала, но он вонзил нож в горло той, которую так горячо любил, которую любил больше всего на свете.

Он продолжал наносить удары, испытывая какое-то странное облегчение. Им овладел вдруг неудержимый смех. Громко захохотал он, и этот взрыв веселья, ворвавшись в мирное безмолвие вечера, как будто заставил затрепетать ветви берез, разметавшиеся в смертельном ужасе. Они точно перешептывались и вздыхали, стремясь прочь от ужасного этого места. Но могучие корни приковывали их к нему – они обречены были пребывать, и смотреть, и слушать…

Ян Олислагерс остановился у пруда. Он услышал взрыв хохота, за которым сразу же последовал новый; слышал, как падает и врезается топор, как скрипит лезвие ножа. Он хотел удалиться, но не смог – казалось, и он врос в землю корнями, как те березы… Слух его обострился до невероятного – несмотря на оглушительный смех, он как будто слышал, как дробятся кости, рассекаются сухожилия, разрываются мышцы…

И вдруг прозвучало что-то иное. Легкое, серебристо-нежное трепетание женского голоса – что же это такое?..

Еще… и еще… это было ужаснее, чем удары топора, ужаснее, чем безумный хохот графа. Звуки повторялись, перемежаясь все чаще, доносились все отчетливее… Что же это творится?..

И вдруг Ян понял – то смеялась графиня.

Он вскрикнул и бросился бежать в кусты. Заткнув пальцами уши, он стал вполголоса смеяться сам, чтобы заглушить все другие звуки. Ян забился в кусты, как загнанный зверь, не осмеливаясь прекратить это звериное гиканье без причины, не осмеливаясь отнять рук от головы. Во все глаза смотрел он на лестницу, ведущую к отверстой двери часовни. Рано или поздно этой пытке придет конец… когда последние тени потонут во мраке старых вязов, когда солнце, наконец, закатится…

Тени становились все длиннее