Грзенк никогда не считал, что умирать приятно. Но умирать оказалось еще неприятнее, чем он мог предположить. Когда майстрюк переработал его тело, ему показалось, что он окунулся в вязкую липкую черноту, в которой не было ни боли, ни страха — вообще ничего…

И это липкое бесформенное ничего и было самым отвратительным. В нем растворились почти все чувства и желания, оставив лишь равнодушие и страх. Мир, бывший для него когда-то таким огромным, сузился теперь до размеров липкой пустоты. Но, не давая панике охватить себя, Грзенк, со свойственной ему тягой к анализу, наблюдал за собой как бы со стороны.

В первое мгновение, когда майстрюк убил его, у него ушло зрение, потом, чуть погодя, слух, обоняние и вкус…

Пуповина, которой он был соединен с жизнью и через которую подпитывался внешней информацией, оказалась разомобрублена. Ушло ощущение тела. Связь с ним, длившаяся уже триста циклов, прервалась. Грзенк ощутил себя подвешеннымв темноте посреди черной комнаты, когда не видишь стен и не знаешь даже, есть ли они. Было как ночью, в бессонницу. Открываешь глаза — кругом такая же кромешная мгла и непонятно даже, открыл ли ты их. Нет ничего, есть только твое Я, а потом и оно уже, само его существование, ставится под сомнение. Некоторое время Грзенкэкспериментировал со своим Я, и чем больше он исследовал себя, тем больше ему казалось, что его Я становится все меньше и меньше. Его границы обламывались, растворялись, подтаивали, точно края льдины, попавшей в теплое течение.

Внезапно, хотя Грзенк не испытывал боли, его охватил слепой ужас. Он понял, что подвергся разрушительному для его личности воздействию объединяющего сознания, пытавшегося растворить его в себе, сделать частью неподвижного мыслительного моря. Но одновременно Грзенк испытывал и определенное искушение. Какой-то его внутренней, глубоко сокрытой «пораженческой» сущности хотелось перестать бороться и сдаться, и будь что будет, лишь бы наступил долгожданный покой, лишь бы провалиться в ничто, забыть обо всем.

Грзенк вспомнил, что еще Крам в своем первом пророчестве писал как о стремлении материи к объединению в чудовищный сгусток, так и о стремлении душ к слиянию в единое начало, где не будет отдельных личностей, а будет некая универсальная и всеобъемлющая душа. Причем Крам отмечал, что процесс объединения материи и духа не является делом будущего, а давно уже происходит во Вселенной.

Грзенк собрал в кулак свою волю, или, вернее, ее остатки, и осознал, что затягивающий его личность конгломерат душ вовсе не является таким уж сильным. Это был не океан, не озеро и даже не ручей, а всего лишь крошечная капелька слившихся сознаний. Поэтому и натиск их на Грзенка был еще довольно неумелым. Это были те слабые души, которые не сумели приспособиться в пустоте Иллюзорных миров и в ужасе вцепились друг в друга, утратив свои личности. Как если бы двадцать или тридцать человек, не умеющих плавать, упали вдруг за борт посреди моря и, вместо того чтобы попытаться спастись, стали в панике хвататься друг за друга, вцепляться в волосы, а потом все вместе, держась за руки и парализуя все возможные движения, смирненько пошли бы ко дну.

Но, надо отдать ему должное, Грзенку такой расклад не понравился. Индивидуалистическое начало в нем было сильнее потребности в слиянии. К тому же одна мысль не давала Грзенку покоя. Одно слово, одна настойчивая мысль: «Лирда! Лирда! Лирда!», что он оставил дочь в опасности и майстрюк подбирается к ней, заставляла Грзенка отчаянно бороться за свою личность.

«Зачем тебе дочь? Зачем тебе все? Слейся с нами, забудь обо всем. А когда твоя дочь умрет, она тоже попадет сюда, тоже сольется с нами», — нашептывало ему универсальное сознание.

Но в голоске этом было что-то трусливое и нерешительное. Еще бы! Двадцать слившихся трусостей! Двадцать пораженческих сознаний, отказавшихся от собственного Я!

Грзенк не на шутку разозлился и стал вырываться из этого гнилостного болотца. Часть за частью, крупица за крупицей он возвращал себе свое Я, вновь очерчивая стершиеся границы. Время от времени Грзенк, путаясь, очерчивал себе и кусочки чужого Я, и тогда чужое Я испуганно шарахалось, источая запах мускуса, и просачивалось у него между пальцами, спешно всасываясь в родное болотце.

Болотце, в свою очередь, тоже боролось с Грзенком. Оно пыталось найти и парализовать в нем волевые центры, сделать его вялым и дохлым. Но раньше, чем ему удалось это сделать, Грзенк решительно рванулся и высвободился.

Он успел еще уловить запоздалый всплеск сожаления, а потом болотце исчезло, и Грзенк, лишившись всех созданных им зрительных образов и ассоциаций, оказался в оченьстранном месте.

Там, куда он попал, не было ни времени, ни пространства, ни цвета, ни звука. Не было ничего. У него оставалась только способность мыслить.

Грзенк вдруг понял — и, поняв это, точно окаменел, — что даже не знает, сколько времени прошло с тех пор, как он умер. Минута, неделя, вечность? Грзенк готов был поверить, что уже вечность. Время в потусторонних мирах вытворяет порой странные штуки. Помнится, в земной сказке погнался парень за ведьмой, да упал, а как вскочил — глянь, уже сто лет прошло, а на месте, где родной дом стоял, — чертополох да ковыль.

«А вдруг Лирды давно уже нет? Вдруг я опоздал?» — мелькнула страшная мысль.

Грзенк знал, что, как не все души павших в бою удостаиваются Валгаллы, так и не все погибшие мрыги могут пробиться в Иллюзорный мир, существующий по своим вечно меняющимся, призрачным, зыбким, но непреклонным законам.

«Где Иллюзорный мир, в котором существуют Бнург и Дымла? — панически подумал Грзенк. — Где бессмертие? Неужели я не попал в число избранных?»

Приобщение к тайнам Иллюзорного мира для умерших мрыгов протекало по-разному. Все зависело от внутренней готовности каждого. Одни попадали туда сразу и беспрепятственно, не испытав даже тяжелой стадии перехода, но большинству приходилось тысячелетия проводить в пустоте и скатываться в темное безумие, так и не постигнув премудростей загробного существования.

Из многочисленных родственников Грзенка, чьи тела теперь плавали шарами в длинных цепочках майстрюков, только Бнургу, Дымле и одной из прапрабабок удалось проникнуть в Иллюзорный мир и существовать в нем. Во всяком случае, только они выходили на контакт, о судьбе же остальных ничего известно не было. То ли их души были слишком привязаны к плоти и не смогли перенести ужаса расставания с ней, то ли затерялись в пустоте, то ли попали в Микромиры, с которыми ни у кого нет связи. Микромиры — как незатвердевший бетон, в них можно нырнуть, но вот вынырнуть…

Множество ловушек подстерегают душу по ту сторону жизненной черты, и не каждой душе суждено невредимой выбраться из них. Души, как ветки, — бросаешь их в водоворот и никогда не угадаешь, какая вынырнет, а какая нет. Иной раз и толстую ветку затянет, а иной раз и слабая совсем, про которую никогда не подумаешь, сохранно проплывет.

Грзенк метался в темных глубинах загробного царства — пытался увидеть и не видел, пытался услышать и не слышал, пытался учуять и не чуял.