— Ты чего же опаздываешь, Григорьич? — попрекнул меня Евпатий, хотя сам явился двумя минутами раньше. — Мы боялись, пока ты придешь, вся водка прокиснет!

Я догадался, что это была заранее придуманная тонкая шутка, и посмеялся вместе с ними.

— Как во дворце? — поинтересовался я. — Чего-то, слышал, у вас случилось?

— Это нас не касаемо, — солидно заявил обер-истопник. — Болтают, что противу государя заговор был, хранцузы на него напали и охрану побили. Да государь их самолично скрутил, и в тайную экспедицию отправил. С ним, брат, не побалуешь!

— А вроде как стреляли? Убили кого? — продолжал любопытствовать я.

— Известно дело, без этого нельзя. Строгость должна быть!

Я понял, что в моих рассуждениях была известная толика правды, и связать ложного трубочиста с истопниками властям будет чрезвычайно сложно.

Как проигравшая сторона, я заказал роскошный, по понятиям моих приятелей ужин, и мы принялись пировать. Когда лихорадочное возбуждение от непочатых бутылок улеглось и мы расслабились, я завел разговор о маленьком человечке, давеча заинтересовавшем меня. Евпатий о нем ничего не знал, а обер-истопник воровато огляделся по сторонам, хотел что-то рассказать, но в последнюю минуту передумал.

— Человек, как человек, — хмуро сказал он. — Служит по казенной части. Нам он без надобностей.

Иванов же перекрестился и плюнул через левое плечо. Зато о своей знакомой Маканье Никитичне старший истопник рассказал много интересного. Старуха еще смолоду попала во дворец и сделала большую для крестьянской девочки карьеру. Ей удалось, не забывая свой интерес, продержаться при всех последних императрицах и императорах на теплых должностях. Притом, она пользовалась уважением не только у слуг, но и у царской фамилии.

Обычно ей поручали сложные дела, требующие ума и хитрости. Старуха весьма поднаторела в интригах, которыми живет любой двор, и ни разу ни в чем не прокололась. Теперь, на склоне лет, она была влиятельна и богата, чем вызывала всеобщее почтение, смешанное со страхом.

— Ей, тетеньке Маканье, палец в рот не клади, по локоть руку откусит, — окончил свой рассказ Иванов.

Мне стало тревожно за Алю, как-то ей удастся справиться с такой акулой. Единственная надежда была на «тайный дар».

Между тем мои спутники всё подливали из быстро пустеющих бутылок в лафитники, веселея пропорционально выпитому.

Мне, чтобы не выходить из роли, приходилось пить наравне с ними, хотя водка в этом трактире была дрянной, плохо очищенной, со странным привкусом.

Я продолжал изображать из себя внимательного, наивного слушателя, что всегда стимулирует собеседников. Однако когда истопники принялись за свою вечную тему: «роль печного отопления в новейшей Российской истории», я полностью выключился из разговора и погрузился в невеселые думы.

Встреча с Алей разбередила притупившуюся за время разлуки остроту чувств. Одновременно я был и на грани отчаянья, и полон надежд. Ревновал жену неизвестно к кому и готов был плакать от жалости к ней и умиления. Алина беременность пока в сознании никак не связывалась с нашим будущим ребенком, а только с дополнительными трудностями, с которыми ей придется столкнуться.

Короче говоря, в голове у меня была сплошная каша, крепко политая водкой. В кокой-то момент я вдруг осознал, что совершенно пьян. В голове всё плыло. Трактирный зал вместе с посетителями начал качаться. Краешком сознания удалось зацепиться за мысль, что выпил я не так уж и много, чтобы настолько опьянеть.

Решив выйти проветриться, я попытался встать из-за стола, но вдруг всё вокруг меня начало переворачиваться. Я попытался сохранить равновесие, не смог и рухнул наземь. Это было последнее, что я запомнил.

Светлая узкая полоса резала глаза и мешала мне спать. Я попытался отвернуться от нее, сделал резкое движение, но тут же что-то жесткое вонзилось в запястья. Я машинально начал выбирать удобную позу, но резкая боль пронзила теперь уже всё тело. Преодолевая похмельную тошноту, я с неимоверными усилиями поднес руку к лицу. Зазвенели цепи — в полутьме я разглядел, что мое запястье охватывает металлический хомут с грубыми заклепками.

Не успев удивиться, я вновь провалился в беспамятство. Второе пробуждение было еще более тягостным. Голова раскалывалась, во рту был вкус ржавого металла, запястья и лодыжки саднило от грубого железа с острыми краями.

Попытка подняться хотя бы на колени не удалась, голова закружилась, и я грохнулся лицом в вонючую солому. Перевернувшись на бок, сколько позволяли оковы, и кое-как устроившись, начал вспоминать, что со мной произошло.

Сознание возвращалось медленно и неохотно. Мне хотелось спрятаться в сон, чтобы ни о чем не думать, чтобы всё плохое прошло само собой. Я так и сделал, после чего некоторое время лежал, мысленно отстраняясь от всего сущего. Но ничего не кончалось, и вернуться в блаженный мир сна и покоя не удалось: солома издавала отвратительный гнилостный запах, всё тело ныло, запястья и щиколотки обдирали стальные кандальные браслеты.

Усилим воли я заставил себя окончательно вернуться к реальности и огляделся. Кругом были какие-то каменные стены, скрытые густой тьмой. Узкая полоска света пробивалась в щель то ли далекой двери, то ли ставни, закрывающей невидимое окно. Слабого освещения едва хватало, чтобы разглядеть ближайшие от меня стены из грубо отесанного камня.

Преодолевая слабость и головокружение, я подполз к стене и сел, привалившись к ней спиной. Теперь стало возможно рассмотреть весь каземат. Это было довольно просторное помещение с низким, нависающим сферическим потолком. Три стены были глухими, в четвертой прорезана маленькая арочная дверь, больше похожая на окно. Руки и ноги у меня оказались скованными толстенными цепями.

«Слава Богу, хоть ядро к ноге не прицепили», — подумал я без особой радости.

Была в эти благословенные, патриархальные времена такая мода — чтобы «колодники» не убежали, им к ножным кандалам приковывали ядро от пушки, которое тащилось при ходьбе следом, затрудняя движения.

В голове постепенно прояснялось, но состояние не улучшалось. Очень хотелось пить. Я пошарил вокруг себя в надежде найти бадейку с водой. Увы, о такой мелочи мои неведомые тюремщики, вероятно, не подумали. Ничего кроме осклизлой от сырости, гнилой соломы нащупать не удалось.

Отдохнув несколько минут, я оперся о стену и, мелодично звеня цепями, встал на ноги и двинулся к дверям. Пройдя несколько шагов, я чуть не споткнулся о кучу тряпья, попавшуюся по дороге. Тряпье зашевелилось и стало приподыматься.

Я остановился, пытаясь разглядеть, что это такое.

— Тебе что надобно, добрый человек? — раздался хорошо поставленный, звучный голос.

— Воды! — прохрипел я, с трудом ворочая распухшим, шершавым языком.

— У меня есть немного, — сказал неразличимый в темноте сосед по узилищу. — А в двери не стучи, всё равно никто не придет…