Приговор 24 июня не положил конец мучениям царевича Алексея. Уже на следующий день к нему был послан Скорняков-Писарев — на этот раз спрашивать о тетрадях, найденных у царевича дома. Царевич отвечал, что в те тетради делал он выписки еще в бытность свою в Карлсбаде из «Церковной истории» Цезаря Барония о разных древних событиях, а «в такой образ, что прежде сего как бывало, а ныне не так; а в народе их разсевать не хотел».

Последний застенок был учинен 26 июня. Вот леденящая душу запись в гарнизонной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии:

«По полуночи в восьмом часу начали собираться в гварнизон его величество, светлейший князь (А. Д. Меншиков. — Н. П.), Яков Федорович (Долгорукий. — Н. П.), Гаврило Иванович (Головкин. — Н. П.), Федор Матвеевич (Апраксин. — Н. П.), Иван Алексеевич (Мусин-Пушкин. — Н. П.), Тихон Никитич (Стрешнев. — Н. П.), Петр Андреевич (Толстой. — Н. П.), Петр Шафиров, генерал Бутурлин; и учинен застенок; и потом, быв в гварнизоне до 11 часа, разъехались.

Того же числа по полудни в шестом часу, будучи под караулом в Трубецком роскате в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился».

Тайной было окутано не только следствие по делу царевича, но и его неожиданная гибель. Современникам, включая иностранных дипломатов, ничего не было ведомо о пытках царевича. Отсюда появление разных толков о причинах его смерти.

Официальная версия, запечатленная в Записной книге Санкт-Петербургской гарнизонной канцелярии, как мы видели, сообщала лишь месяц, число и час смерти царевича, без указания причин, ее вызвавших. Столь же лапидарно сообщено о смерти царевича в «Повседневных записках» князя Меншикова:

«26 июня, то есть в четверток, его светлость в шестом часу по полуночи встал и, убрався, довольно дел отправлять изволил… и… отъехал в крепость, где и его царское величество быть изволил; потом были у царевича Алексея Петровича, который весьма болен, и быв с полчаса, по разговорех разъехались. Его светлость, прибыв в дом свой, изволил кушать с домашними…» В шестом часу пополудни «отъехал к Троице в церковь, где и его царское величество и господа министры и сенаторы были; по отпуске оной разъехались. Его светлость, прибыв в дом свой, лег опочивать. День был при солнечном сиянии, с тихим ветром.

В тот день царевич Алексей Петрович с сего света в вечную жизнь переселился».

Такая скудость информации стала причиной появления различных, зачастую совершенно неправдоподобных, объяснений того, что случилось в Петропавловской крепости.

В первой половине XIX века широкое распространение получила версия, изложенная в неизвестно откуда взявшемся, но ходившем во многих списках письме А. И. Румянцева своему «другу и благотворителю» Дмитрию Ивановичу Титову. Письмо, датированное 27 июля 1718 года, как убедительно доказал опубликовавший его историк Н. Г. Устрялов, является подделкой, сочиненной, как мы полагаем, в славянофильских кругах, где люто ненавидели и самого Петра, и его деяния — в частности, европеизацию России, сдвинувшую страну с ее самобытного пути развития.

Автор подделки, видимо, был историком-любителем и, располагая знанием некоторых исторических реалий, постарался убедить читателей в достоверности письма, приводя мельчайшие подробности, способные создать иллюзию, что о них мог быть осведомлен только участник событий, каким якобы и был автор письма А. И. Румянцев.

Письмо настолько пространно, что ограничимся кратким изложением его сути.

После вынесения царевичу смертного приговора Петр якобы пригласил во дворец «в первом часу по полуночи» ближайших доверенных лиц (Толстого, Бутурлина, Ушакова, Румянцева) и обратился к ним со следующей речью: «Слуги мои верные, во многих обстоятельствах испытанные! Се час наступил, да великую мне и государству моему услугу сделаете. Оный зловредный Алексей, его же сыном и царевичем срамлюся нарицати, презрев клятву пред Богом данную, скрыл от нас большую часть преступлений и общеников, имея в уме, да сии последние о другом разе ему в скверном умысле на престол наш пригодятся; мы, праведно негодуя за таковое нарушение клятвы, над ним суд нарядили и тамо открыли многие и премногие злодеяния, о коих нам и в помышление придти не могло. Суд тот, якоже и вы все ведаете, праведно творя и на многие законы гражданские и от св. Писания указуя, его, царевича, достойно к понесению смертной казни осудил. Вам ведомо терпение наше о нем и послабление до нынешнего часа, ибо давно уже за свои измены казни учинился достоин. Яко человек и отец, и днесь я болезную о нем сердцем, но яко справедливый государь, на преступления клятвы, на новые измены уже не терпимо и нам бо за всякое несчастие от моего сердолюбия ответ строгий дати Богу, на царство мя помазавшему и на престол Российския державы всадившему. Того ради, слуги мои верные, спешно грядите убо к одру преступного Алексея и казнити его смертию, яко же подобает казнити изменников государю и отечеству.

Не хощу поругать царскую кровь всенародною казнию, но да совершится ей предел тих и неслышно, якобы ему умерша от естества, предназначенного смертию. Идите и исполните, тако бо хощет законный ваш государь и изволит Бог, в его же державе мы все есмы».

После этой речи царя названные выше персоны отправились в Петропавловскую крепость, беспрепятственно проникли в покои царевича, где он безмятежно спал, предварительно удалив его слуг и караульных солдат, разбудили царевича и объявили цель своего появления — «пришли к тебе тот суд исполнить».

Услышав эти слова, царевич «вопль великий поднял… нача горько плакатися… и хулил его царское величество, нарекая детоубийцею». Сопротивлявшегося изо всех сил царевича силой поставили на колени и без успеха пытались заставить молиться «об отпущении грехов своих». «Он же, не говоря того, руками и ногами прямися и вырваться хотяще». Бутурлин рек за него: «Господи, упокой душу раба твоего Алексея!» «И с сим словом царевича на ложницу спиною повалили и, взяв от возглавья два пуховика, главу его накрыли, пригнетая, донеже движения рук и ног утихли и сердце биться перестало, что сделалося скоро ради его тогдашней немощи; и что он тогда говорил, того никто разобрать не мог, ибо от страха близкой смерти ему разума помрачение сталося. А как то совершилося, мы паки уложили тело царевича, якобы спящего, и, помолився Богу о душе, тихо вышли».

Одна мысль в этом рассказе заслуживает внимания: царю и в самом деле было крайне невыгодно совершать публично казнь сына. Это вступало в глубокое противоречие с христианской моралью и могло вызвать всеобщее осуждение подданных.

Однако на вопрос о подложности письма это соображение никак не влияет. Подложность письма убедительно доказал академик Н. Г. Устрялов, приведший несколько неоспоримых доказательств. Так, никакого Дмитрия Ивановича Титова, бывшего якобы благодетелем и покровителем А. И. Румянцева, всецело обязанного ему своей карьерой, в природе не существовало. Румянцев пишет в письме о том, что у ближних к царевичу людей якобы обнаружили разные зашитые в платье письма, что и вынудило царя посадить сына в Трубецкой раскат, но это также неверно: причина возобновления розыска, как мы знаем, была в другом. Чухонская девка Евфросинья, по свидетельству автора письма, прибыла в Петербург из Москвы уже после заточения царевича в Петропавловскую крепость; в действительности же она прибыла из Бремена еще 20 апреля. В письме Румянцева есть фраза о том, что царевич в своих посланиях Сенату и архиереям просил их помощи, если он появится в России с войском добывать престол — но подобная просьба в письмах царевича отсутствует. Две неточности связаны с Евфросиньей. По версии автора письма к Титову, она была заточена в монастырь «на вечное покаяние», однако ко времени составления письма (как оно обозначено в нем самом) Евфросинья жила в доме коменданта и, в соответствии с особым распоряжением Петра, пользовалась полной свободой («и куды похочет ехать, отпускал бы ее со своими людьми»). (По некоторым сведениям, Евфросинья позднее вышла замуж за офицера Санкт-Петербургского гарнизона и прожила лет тридцать.) Румянцев в письме утверждает, что «была та девка росту высокого, собою дюжая, толстогубая» и т. д., в то время как современники отмечали ее маленький рост. И наконец, автор письма сообщает о состоявшейся казни Аврама Лопухина и протопопа Якова Игнатьева, но казнь эта в действительности имела место гораздо позже 27 июля 1718 года (дата письма), а именно 8 декабря.