Как это объяснить? Первая причина, приходящая на ум, – приватизация сферы здравоохранения, которая приводит к тому, что у миллионов людей нет медицинской страховки. Но проблема может лежать и глубже. Британский экономист Ричард Уилкинсон, собравший по всему миру огромный массив данных по взаимосвязям между социоэкономическим положением населения и его здоровьем, во всем винит неравенство. При наличии огромного числа бедных разрыв в доходах в США напоминает ситуацию в странах третьего мира. Один процент самых богатых американцев получает больше, чем совокупный доход 40 % населения, составляющего низший класс. Это гигантский разрыв по сравнению с Европой и Японией. Уилкинсон утверждает, что огромное неравенство в доходах разъедает ткань социума. Оно вызывает возмущение и подрывает доверие, что приводит к стрессу и у богатых, и у бедных. В такой системе никто не чувствует себя хорошо. Результатом является то, что сейчас в самом богатом государстве в мире показатели здоровья населения гораздо ниже, чем раньше.

Что бы мы ни думали о какой-либо политической системе, если она не справляется с тем, чтобы улучшать физическое здоровье и благополучие своих граждан, значит, в ней есть проблемы. И так же, как коммунистический проект рухнул из-за несоответствия между идеологией и человеческим поведением, неограниченный капитализм может оказаться нежизнеспособным и вредным, поскольку он утверждает материальное благополучие немногих в ущерб всем остальным. В этом он идет вразрез с долгой эволюционной историей эгалитаризма, который, в свою очередь, связан с нашей природной склонностью к сотрудничеству. Эксперименты над приматами показывают, как разваливается кооперация, если ее плоды не делятся между всеми участниками, и, скорее всего, по тому же принципу строится человеческое поведение.

Таким образом, в книге природы есть страницы, которые порадуют и либералов, и консерваторов, и тех, кто полагает, что мы все в одной лодке, и тех, кто верует в стремление к собственной выгоде. Когда Маргарет Тэтчер заявила, что такой вещи, как общество, не существует, она явно описывала не тех в высшей степени социальных приматов, которыми мы являемся. А когда Петр Кропоткин, русский князь, революционер-анархист, географ и геоморфолог (1842–1921), полагал, что борьба за существование может привести только ко все большей кооперации, он закрывал глаза на свободную конкуренцию и ее стимулирующие эффекты. И теперь перед нами стоит сложная задача – найти верный баланс между этими двумя сторонами.

Вероятно, человеческие общества более эффективны, если по своему устройству максимально приближены к небольшим сообществам наших предков. Мы совершенно точно развивались не для того, чтобы жить в городах с миллионным населением, где повсюду натыкаешься на незнакомцев: они угрожают нам на темных улицах, мы сидим рядом с ними в автобусах, показываем им средний палец в дорожных пробках. Подобно бонобо с их сплоченными сообществами, наши предки жили в окружении людей, которых знали и с которыми взаимодействовали каждый день. Примечательно, что современные общества действительно упорядочены, продуктивны и относительно безопасны. Но градостроителям стоило бы поработать над тем, чтобы приблизить жителей городов к общинной жизни прошлого, где любой знал, как зовут каждого ребенка и где тот живет.

Термин «социальный капитал» отсылает нас к общественной безопасности и ощущению защищенности, порождаемому привычной окружающей обстановкой и тесными социальными взаимосвязями. Старые кварталы в таких городах, как Чикаго, Нью-Йорк, Лондон и Париж, производят социальный капитал, но только потому, что и были созданы таким образом, чтобы люди жили, работали, ходили в магазины и в школу. В результате люди знакомятся и у них появляются общие ценности. Молодая женщина, идущая вечером домой, будет находиться в окружении местных жителей, заинтересованных в безопасности на улицах, и может чувствовать себя защищенной. Она находится под негласным наблюдением бдительных соседей. Современная тенденция на пространственное разделение мест, где человек может удовлетворять свои разнообразные потребности, разрушает эту традицию, заставляя нас жить в одном месте, ходить в магазин – в другом, а работать – в третьем. Это катастрофа для развития сообществ, не говоря уж о том, сколько времени и топлива тратится на перемещение всех этих людей и какой стресс это вызывает.

По словам Эдварда Уилсона, биология держит нас «на поводке» и лишь в ограниченной степени позволяет нам отклониться от того, кто мы есть. Мы можем строить свою жизнь как нам угодно, но будем ли мы процветать, зависит от того, насколько хорошо такая жизнь будет соответствовать человеческим предрасположенностям.

Я столкнулся с ярким примером этого, когда пил чай вместе с одной молодой парой во время визита в израильский кибуц в 1990-е гг. Они оба воспитывались в соседних кибуцах, когда детей еще разлучали с родителями, чтобы те росли вместе с другими детьми в интернате. Супруги объяснили, что теперь от этой практики отказались и родителям позволено забирать детей домой после школы и оставлять на ночь. Они сказали, что это изменение принесло им большое облегчение, потому что «просто кажется правильным», когда дети живут вместе с родителями.

Это так очевидно! В кибуцах нащупали предел поводка. Я не решаюсь предсказывать, что мы, люди, можем и не можем делать, но связь между матерью и ребенком должна была бы казаться священной и неприкосновенной, поскольку лежит в основе всей биологии млекопитающих. Мы натыкаемся на те же самые пределы, когда решаем, какое общество строить и как добиваться признания прав человека по всему миру. Мы связаны человеческой психологией, формировавшейся на протяжении миллионов лет жизни в небольших сообществах, и нам нужно каким-то образом структурировать мир вокруг себя с учетом этой психологии. Если бы нам удалось воспринимать людей на всех континентах как «своих», вовлекая их в наш круг взаимопомощи и эмпатии, тогда мы бы строили жизнь, опираясь на свою природу, а не идя против нее.

В 2004 г. израильский министр юстиции Йосеф Лапид вызвал политический скандал, выразив сочувствие противнику. Он раскритиковал планы армии Израиля смести с лица земли тысячи палестинских домов в зоне вдоль границы с Египтом. Его задели за живое кадры в вечерних новостях: «Когда я увидел по телевизору кадры, где старуха на четвереньках ползает по руинам своего дома, ища под плитками пола свои лекарства, я подумал: „Что бы я сказал, если бы это была моя бабушка?“» Бабушка Лапида стала жертвой холокоста. Однако сторонникам жестких государственных решений, разумеется, не понравились подобные умонастроения, и они изо всех сил старались от них отмежеваться. Этот инцидент показывает, как простая человеческая эмоция может расширить чье-то представление о группе «своих». Лапид внезапно осознал, что палестинцы тоже являются частью его круга внимания и заботы. Эмпатия – единственное оружие в человеческом арсенале, способное избавить нас от проклятия ксенофобии.

Но эмпатия вещь хрупкая. У наших ближайших родственников она включается в результате событий, происходящих внутри их сообщества, когда, например, в беду попадает детеныш, но так же легко выключается в отношении чужаков или представителей других видов, в частности тех, которые служат им добычей. То, как шимпанзе разбивает череп живой мартышки, колотя ее о дерево, чтобы добраться до мозга, вряд ли может служить рекламой эмпатии у человекообразных обезьян. Бонобо менее жестоки, но в их случае эмпатии тоже приходится проходить через несколько фильтров, прежде чем она получит свое выражение. Зачастую эти фильтры ее останавливают, потому что ни одна человекообразная обезьяна не может себе позволить все время ощущать жалость ко всем живым существам. То же верно и для людей. То, как мы запрограммированы эволюцией, затрудняет идентификацию с чужаками. Мы устроены так, чтобы ненавидеть своих врагов, игнорировать потребности людей, которых мы едва знаем, и не доверять всем, кто не похож на нас. Даже если внутри своих сообществ мы по большей части склонны к сотрудничеству, то по отношению к незнакомцам мы, подобно другим животным, ведем себя совершенно иначе.