возможность представить себе, какие обстоятельства подготовили вообще отпадение южных областей от Бориса. Выше, в главе второй, указывалось на те условия общественного быта, которые порождали социальную рознь в Московском государстве и вызывали в исходе XVI века усиленный выход рабочего населения из центра государства на окраины. В деятельной передаче черных и дворцовых земель в частное пользование служилых владельцев и в том перевороте, какой произвела опричнина в служилом землевладении, мы видели главные причины, всколыхнувшие народную массу и двинувшие ее с привычных мест на поиски новой оседлости. Мы видели также, что вышедшие на южную границу государства «приходцы» не долго могли там пользоваться простором и привольем, так как быстрая правительственная заимка «дикого поля» приводила свободное население Поля в правительственную зависимость, обращая приходцев или в приборных служилых людей, или же в крестьян на поместных землях. Даже казачество привлекалось на службу государеву и, не умея пока устроиться и само обеспечить себя на Поле и «реках», шло служить в пограничные города и на сторожевые пограничные посты и линии. Таким образом, государственный режим, от которого население уходило «не мога терпети», настигал ушедших и работал их. Уже в этом заключалась причина раздражительности и глухого неудовольствия украинного населения, которое легко «сходило на Поле» с государевой службы, а если и служило, то без особого усердия. Но недовольство должно было увеличиваться и обостряться особенно потому, что служилые тяготы возлагались на население без особой осмотрительности, неумеренно. Не говоря уже о прямых служебных трудах – полевой или осадной службе, – население пограничных городов и уездов привлекалось к обязательному земледельческому труду на государя. В южных городах на Поле была заведена, как мы уже видели, десятинная пашня. В Ельце, Осколе, Белгороде, Курске размеры этой пашни при царе Борисе были так велики, что последующие правительства, даже в пору окончательного успокоения государства, не решались возвратиться к установленным при Борисе нормам. Царь Михаил Федорович восстановил десятинную пашню лишь в половинном размере: в помянутых городах велено было в 1620 году запахивать всего по триста десятин в трех полях вместо прежних шестисот, а в Белгороде первоначально думали пахать на государя даже девятьсот десятин, но уже в Борисово время сошли на шестьсот, обратив остальные триста десятин в раздачу служилым людям. Нетрудно представить себе, каким тяжелым бременем ложилась на местное служилое население обязанность обработать столь значительную площадь земли. Не установив еще своего хозяйства, оно должно было тратить свои силы на чужом, плоды которого ему не доставались вовсе. Собранное с государевых полей зерно если не лежало в житницах в виде мертвого запаса, то посылалось далее на юг для содержания еще не имевших своего хозяйства служилых людей. Так, из Ельца и Оскола «важивали» хлеб в новый Царев-Борисов город, а с Воронежа «ежелет» посылали всякие запасы «из государева десятинного хлеба» донским казакам. Местное же население, жившее в данном городе «на вечном житье» или же присылаемое туда временно, «по годом», не всегда даже получало за свой труд вознаграждение, довольствовалось только «поденным кормом», а иногда даже само платилось своим добром для казенного интереса. Так, чиновники Бориса на Воронеже отрезали 300 десятин из стрелецкой и казачьей земли под государеву пашню, практика же позднейших лет показывает, что администрация считала себя в праве занимать у жителей зерно для посева на государевой пашне и возвращать заем без малейшего процента.

Таким образом, то население московского юга, которое служило правительству в новых городах, не могло быть довольно обстановкой своей службы. Собранные на службу «по прибору» из элементов местных, из недавних «приходцев» с севера, эти служилые люди – стрельцы и казаки, ездоки и вожи, пушкари и затинщики – еще не успели забыть старых условий, которых сами они или их отцы стремились «избыть» в центральных местностях государства. Но, «избыв» одного зла, этот люд на новых местах нашел другое. Из крестьян и холопей превратясь в государевых служилых людей, он вряд ли мог предпочитать последнее состояние первому. Если ранее он негодовал на «сильных людей», землевладельцев, его кабаливших, то теперь он должен был перенести свою неприязнь на правительство и его агентов, которые угнетали его государевой службой и пашней.

К этим постоянным условиям, питавшим недовольство служилой массы, как раз в пору появления Самозванца присоединились новые обстоятельства, волновавшие умы. Это были последствия трехлетних неурожаев и голодовки и последствия подозрительности и опал царя Бориса. Ужасы голода, постигшего все государство, описывались много раз и даже, вероятно, не без преувеличений. Но если справедлива хоть половина того, что рассказывали о голоде иностранцы, то надо признать, что размеры бедствия были поразительны. Страдания народа становились еще тяжелее от бесстыдной спекуляции хлебом, которой занимались не только мелкие рыночные скупщики, но и лица с положением – даже архимандриты и игумены монастырей, управители архиерейских вотчин и сами именитые люди Строгановы. По официальному заявлению, сделанному в конце 1601 года, все эти почтенные и богатые люди искусственно поднимали цену хлеба, захватывая в свои руки обращение его на рынках и устраивая «вязку». Много приносили вреда, сверх того, и злоупотребления администрации, которая заведывала раздачей царской милости и продажей хлеба из царских житниц: ухитрялись красть и недобросовестно раздавали деньги и муку, наживаясь за счет голодающих ближних. Если голод, нужда и безработица заставляли многих идти на большую дорогу, сбиваться в шайки и промышлять грабежом, то хищничество богатых и власть имевших людей, о котором, не скрывая, говорили грамоты самого правительства, должно было ожесточать меньшую братью против «сильных людей» и придавало простому разбою вид социального протеста. Именно таким характером отмечена была деятельность разбойничьего атамана Хлопка: с большой шайкой он не только грабил беззащитных «по пустым местом» даже близ самой Москвы, но и много раз «противился» царским посланным, пока не был изранен и взят в плен после правильного боя с большим отрядом окольничего И. Ф. Басманова. Ни он, ни его разбойники «живи в руки не давахуся», кто уцелел от боя, тот бежал на украйну, не принеся повинной. Можно сомневаться в справедливости слов летописи, что «тамо их всех воров поимаша»: в то время на украйне было уже столько народа, подлежавшего поимке и возвращению, что у правительства не могло достать средств не только их переловить, но и просто привести в известность новоприбылое население украйны. По вероятному счету А. Палицына, в первые годы XVII века в украйные города сошло более двадцати тысяч человек, способных носить оружие. Разумеется, не все они вышли из разбойничьих шаек и не все принадлежали к числу «злодействующих гадов», которые, по словам Палицына, бежали в польские и северские города, чтобы избыть