Тишина оглушала.

На столе под окном стояла их фотография, и Элеонор попыталась убедить себя, что Энтони наверху или пошел к озеру и вот-вот вернется и окликнет ее… Вдруг стало ясно, какими невыносимо долгими будут предстоящие дни, недели, месяцы.

Слава богу, у нее есть Дебора, которая требовала внимания. Не так-то легко погрузиться в парализующий страх, когда на тебя смотрят большие доверчивые глаза, когда крошечный человечек хочет улыбаться и старается понять по маминому лицу, можно это делать или нет. Однако за веселым выражением лица, за всеми песенками, стишками и сказками Элеонор едва дышала. От каждого стука в дверь у нее замирало сердце. Узнав в деревне о смерти очередного солдата, она испытывала щемящую боль, а потом втайне радовалась, что это не Энтони. Облегчение при виде письма, а не телеграммы с черной каймой сразу улетучивалось, когда Элеонор смотрела на дату и понимала, что письмо отправили довольно давно, с тех пор всякое могло случиться.

Вначале по его письмам было невозможно понять, как обстоят дела на самом деле. Конечно, Энтони упоминал про обстрелы, про сбитые дирижабли… Так, мелкие происшествия, легкие неудобства. Впервые попав под немецкую газовую атаку, он писал, что это «произошло при самых идеальных обстоятельствах», ибо «предупредительные меры очень эффективны». Элеонор знала, что муж темнит, это успокаивало и злило одновременно.

Ему дали недельный отпуск, и Элеонор встретила его в Лондоне, вне себя от волнения. У нее все валилось из рук, она даже не открыла книгу, которую взяла почитать в поезд. Элеонор принарядилась, но потом ей стало стыдно: ведь это же Энтони, ее любимый, и озабоченность мелочами вроде того, какое платье лучше сидит, показывала, что она, Элеонор, не верит в их любовь.

Элеонор и Энтони встретились и заговорили одновременно: «Может, мы…», «Я думаю…», а потом, после мучительной заминки, когда на миг показалось, что все их чувства превратились в прах, они одновременно рассмеялись и не могли остановиться, и продолжали хохотать в привокзальном кафе, куда зашли выпить чаю. После этого они вновь стали теми, кем были раньше, Энтони-и-Элеонор, и она потребовала, чтобы он все рассказал.

– Абсолютно все, без утайки, – подчеркнула она, отчаянно желая узнать, что скрывается за его вежливыми, но малосодержательными письмами.

И Энтони рассказал. О топкой грязи, о том, как люди ломают кости, пытаясь выбраться, о тех, кого поглотило целиком. Он назвал Сомму мясорубкой и добавил, что война невыносима. Говорил, как тяжело терять товарищей, которые погибают один за другим.

После отпуска его письма изменились. Цензор вымарывал самые страшные абзацы, однако по оставшимся Элеонор понимала, что все очень плохо, война толкает на ужасные поступки и проделывает с людьми ужасные вещи.

Когда погиб Говард, тон писем снова переменился. Энтони больше не писал о «своих людях» и ни разу не упомянул ни одного друга по имени. Страшнее всего было то, что если раньше он расспрашивал о доме, жадно требовал мельчайших подробностей из жизни Деборы и новорожденной малышки – «Как бы я хотел быть рядом! Мне больно, что вы так далеко. Держись, любимая, и пришли, пожалуйста, прядь волос нашей крохи», – то теперь его письма походили на холодный, сухой отчет о военных действиях. Кто угодно мог бы написать эти письма и кому угодно. Теперь Элеонор пришлось сражаться с двойным горем: со смертью Говарда и последующей потерей мужа, который ушел в себя, скрылся за непробиваемой стеной холодной вежливости.

Он вернулся двенадцатого декабря восемнадцатого года, и Элеонор взяла встречать его в Лондон обеих малышек. На перроне расположился оркестр, скрипки играли рождественские гимны.

– А как мы узнаем, что это папа? – спросила Дебора.

Ее чрезвычайно интересовал человек, которого она видела лишь на студийной фотографии в рамочке у маминой кровати.

– Узнаем, – успокоила ее Элеонор.

Подошел поезд, вокзал окутало дымом, а когда он рассеялся, солдаты уже вылезали на платформу. Элеонор заметила мужа и на какую-то долю секунды, пока их глаза не встретились, остро почувствовала бремя лет. Тревоги закружились, как мотыльки у огня. Будет ли все по-прежнему? Или слишком много чего произошло за это время?

– Мама, ты зажала мне руку, – сказала Элис.

Ей еще не было и двух лет, но она уже отличалась исключительной прямолинейностью.

– Прости, детка.

В этот миг Энтони посмотрел ей в глаза, и в его взгляде промелькнула тень Говарда и всех других погибших, а потом тень исчезла, он улыбнулся и стал прежним – ее Энтони, который наконец вернулся домой.

* * *

Раздался свисток. Поезд отправлялся точно по расписанию. Элеонор глядела в окно на пути, черные от сажи и копоти. Как было чудесно, что Энтони вернулся домой! Девочки его обожали. Лоэннет стал ярче, все вокруг осветилось, словно кто-то подкрутил фокус камеры. Прошло больше четырех лет, но война закончилась, и пора наверстывать упущенное. Ничего страшного, что у Энтони порой дрожат руки, что иногда он замолкает на полуслове и собирается с мыслями, прежде чем продолжить, что просыпается от кошмаров и наотрез отказывается говорить о Говарде. Вполне объяснимо, думала Элеонор, скоро все образуется.

Как бы не так.

В первый раз это случилось, когда они были в саду. Девочки гонялись за утками, а потом няня повела детей ужинать. Стоял великолепный вечер, солнце, похоже, передумало садиться, не желая заканчивать столь прекрасный день, и висело над горизонтом, разбрасывая по небу розовые и лиловые ленты, воздух пах жасмином. Они вынесли из дома белые плетеные стулья, и Энтони, который весь день развлекал дочерей, открыл, наконец, газету и задремал.

Элеонор играла с Эдвиной, недавно приобретенным щенком, – кидала мячик, который нашли для щенка девочки, и ласково улыбалась, глядя, как Эдвина мчится вдогонку, спотыкаясь о собственные уши. Элеонор дразнила собачку, поднимала мячик, чтобы увидеть, как та встает на задние лапы, размахивает передними и пытается схватить игрушку, щелкая зубами. А зубки у нее были острые: у Элеонор почти не осталось целых чулок, Эдвина ухитрилась их продырявить. Милая маленькая вредительница безошибочно угадывала, какие вещи ей нельзя трогать, и безжалостно с ними расправлялась. Впрочем, на нее было невозможно сердиться. Элеонор таяла, стоило Эдвине, чуть склонив голову набок, поднять большие карие глаза. В детстве Элеонор очень хотела щенка; увы, мать называла собак «грязными животными», и мечта осталась мечтой.

Элеонор потянула мяч к себе, и Эдвина, которая обожала шуточную борьбу, еще крепче сжала челюсти. Все было замечательно. Элеонор смеялась, Эдвина восторженно рычала с мячом в зубах, а потом вступила в азартную перепалку с уткой. Солнце сияло в небесах оранжевым шаром, как вдруг Энтони с громким криком бросился на них, схватил песика за шею и прижал к земле.

– Тише! – прошипел он. – Замолчи!

Эдвина визжала и скулила, утка улетела, а ошеломленная Элеонор вскочила на ноги.

– Энтони, перестань!