Я лечу. Я парю в облаках под аккомпанемент лучшего в мире итальянского тенора, и мне совсем не страшно. Эти несколько секунд полета – лучшее, что можно испытать в жизни. Жаль только, что встреча с землей неизбежна.

А ведь кто-то, наверное, решит, что я просто вывалилась из окна.

– Ну, и где же твоя гитара, Пабло Гавальда? – спросила она, не двигаясь с места.

Ее низкий голос, родинка на щеке, растрепанные ветром белокурые волосы и пронзительно-синие глаза – все было знакомым. Все, особенно голос – казалось, что он слышал его только вчера, как будто и не было этих долгих лет, которые пролегли между ее смертью и его жизнью.

От страха у него, казалось, зашевелились волосы на голове.

– Я больше не играю… на гитаре, – выдавил он, с трудом переводя дыхание. Это было странно – разговаривать с человеком, который давным-давно умер. Странно и страшно. И тем не менее они разговаривали. – Не играю с тех пор, как ты…

– С тех пор, как ты… – Перебив его, она сделала сильное ударение на слове «ты». – Как ты столкнул меня с пятого этажа. Ты это хотел сказать?

– Я тебя… не сталкивал. – Собственный голос прозвучал жалко и неубедительно. До такой степени неубедительно и жалко, что на секунду Евгений вдруг усомнился: а правду ли он говорит? Что, если все эти годы он только внушал себе, что не виноват в ее смерти, что не смог спасти ее потому, что не успел, а совсем не потому, что не захотел} Внушал долго и настойчиво и наконец поверил в собственную невиновность? Что, если…

– Не сталкивал, – повторил он упрямо.

Она молчала и смотрела на него невероятно синими своими глазами, ожидая, видимо, продолжения.

Он помнил этот вечер. Несмотря на то что прошло целых восемь лет, до мельчайших подробностей помнил небо, усыпанное мелкой крошкой звезд, теплый ветер, налетавший порывами и уносивший в небо головные уборы. Тогда тоже была осень, и в воздухе пахло сыростью и прелыми листьями. Нахохлившиеся от холода воробьи так же сидели на голых ветках сонных деревьев, а на асфальте не успевали от дождя до дождя просыхать лужи. И еще очень хорошо помнил цветы на столе в ее комнате. Белые цветы с крупными, причудливой формы бутонами, источающие терпко-сладкий запах, от которого начинала кружиться голова. Этот запах до сих пор иногда чудился ему, преследовал по вечерам в магазинах, в салонах чужих машин, в парикмахерской. Именно из-за боязни снова ощутить его Евгений восемь лет назад начал потихоньку выбрасывать в мусорный контейнер пузырьки с туалетной водой и лосьонами после бритья, которые периодически дарили ему коллеги по работе и случайные женщины. Выбрасывать, даже не открыв крышки и не успев ощутить аромата. Он боялся, что аромат окажется похожим на тот, что стал для него ароматом смерти.

Случайной, глупой и нелепой смерти, случившейся у него на глазах.

Сейчас этот запах витал в воздухе, вытесняя кислород, и с каждой секундой дышать становилось все труднее.

– Цветы, – зачем-то проговорил он вслух. – Там, на столе в твоей комнате, были цветы.

Легкий холодок пробежал по мокрой от выступившего пота спине. Шевельнулся, словно от ветра, уголок белой скатерти, покрывающей стол. В абсолютно замкнутое пространство наполненной страхом тишины внезапно ворвались звуки – далекий сигнал автомобиля, детские голоса и отчаянное мяуканье кошки. Евгений вдруг понял, что за спиной у него открыто окно.

Окно открыто, и там, за окном, – черное небо и звезды, до которых так просто дотянуться рукой.

«День, – напомнил он себе, из последних сил пытаясь преодолеть парализующее действие страха. – Сейчас день, нет и не может быть никакого черного неба и звезд…»

Взгляд неправдоподобно синих и ярких глаз прожигал насквозь, как рентгеновский луч.

– Расскажи, – откуда-то издалека, из своего небытия, потребовала она. – Расскажи, как все было.

Не подчиниться было невозможно, и Евгений стал рассказывать. Стал рассказывать, несмотря на осознание чудовищной нелепости ситуации, несмотря на яростно стучащую в висках мысль о том, что с мертвыми невозможно разговаривать. С трудом подбирая слова, путаясь в предложениях и не в силах отвести взгляда от ее сияющих синевой глаз, он рассказывал ей, как в тот вечер, восемь лет назад, искал в шкафу в маленькой кухне с обложенными светло-зеленым кафелем стенами штопор. Как нашел его среди вилок, ложек и ножей в выдвижном ящике, как вернулся обратно в комнату и увидел…

Успел лишь увидеть, как мелькнул в окне ее силуэт – мелькнул и исчез, а потом послышался тихий вскрик и звук… Звук, который он никогда не забудет. Звук падающего на асфальт и разбивающегося тела.

– Ты хотел меня? – снова прозвучал ее требовательный и вместе с тем равнодушный голос. – Тогда, в тот вечер, ты собирался со мной переспать?

– Да, – с трудом выдавил Евгений, не понимая, к чему сейчас этот вопрос. К чему сейчас вообще все эти вопросы? Какое они могут иметь значение после того, как восемь лет назад она уже умерла? – Да, хотел.

– А потом? Что было потом?

– Потом я… испугался.

…Потом он мчался вниз по ступенькам, не помня себя, надеясь на чудо и вместе с тем ни на что не надеясь. Она была мертва, когда он подошел к телу, распростертому на асфальте. Она уже не дышала. Светлые волосы, рассыпавшиеся вокруг головы, легонько шевелил ветер, синие, широко распахнутые глаза устремлены в небо. Лицо было бледным, уже не живым, тонкие голубые нити вен просвечивали в районе висков, а из уголка рта стекала вниз струйка темной и густой крови. И все это было так страшно, что он не смог совладать с собой. Он начал пятиться назад от тела, почему-то не в силах оторвать взгляда от мертвого лица, и пятился до тех пор, пока нога не попала в трещину на асфальте, пока не упал, больно ударившись локтем. А потом, поднявшись, помчался прочь что есть силы, убегая, словно от призрака, как будто надеясь убежать от реальности, от своего дикого страха, от самого себя. Он бежал до тех пор, пока окончательно не выдохся, пока не свалился без сил где-то в сквере на влажную и колючую осеннюю траву. Поднявшись, поднес к глазам сжатую в кулак ладонь, с трудом разжал сведенные судорогой пальцы и увидел штопор.

Тот самый, который принес из кухни, собираясь открыть бутылку французского вина. Штопор, который он держал в руке, означал – все это ему не приснилось. Все то, что случилось с ним несколько минут, а может быть, часов или дней назад – в тот момент он на самом деле не отдавал себе отчета, сколько времени прошло с момента его бегства, – случилось на самом деле.

Штопор он тогда забросил в кусты – зашвырнул что было сил и снова бросился наутек, как будто штопор на самом деле был миной замедленного действия и в любую секунду мог взорваться, поранив его осколками.

Что было дальше, Евгений почти не помнил. Когда он добрался наконец до студенческого общежития, уже светало. Сонный вахтер что-то недовольно пробормотал ему вслед, что-то такое о распущенности современной молодежи, и Евгений зачем-то извинился за себя и за всю современную молодежь. На занятия он в то утро не пошел, заснуть так и не смог – лежал до самого обеда на застеленной гобеленовым покрывалом металлической кровати с продавленной пружинистой сеткой и смотрел в потолок с растрескавшейся штукатуркой, не слыша и не замечая почти ничего вокруг. На потолке, как на экране кинотеатра, бесконечно мелькали кадры той ночи, и мучительный вопрос – всего один вопрос – не давал ему покоя.