«Курлы-курлы», — стучит клювом Бусько.

«Оно и так видно, — говорит бабушка. — Звезды чистые, трава сухая, будет жара. А я взяла рассаду, капусту хотела посадить на огороде, да и не знаю, что теперь делать…»

«Курлы-курлы», — говорит Бусько.

«Ну разве что так», — вздыхает бабушка и уходит в хату.

Каждую осень провожала бабушка аистов в дорогу. Выходила за ворота, махала косынкой и наказывала:

«Смотрите, вместе держитесь. Если туча — поднимайтесь повыше, если молния с громом — опускайтесь вниз».

А однажды осенью не вышла бабушка на проводы. Уже собрались аисты со всех окрестностей, совершили прощальный круг над лесами и озерами и стая за стаей потянулись в теплые край. А бабушкины птицы остались. Все кружились они над селом, тревожно курлыкали — нет, не выходит бабушка. Тогда опустился Бусько во двор, видит: дверь в хату приоткрыта. Зашел он в хату. Блеснул карим глазом, посмотрел на нары. Вон оно что! Лежит бабушка, серая от слабости. Слова не может произнести. «Курлы-курлы», — сказал ей Бусько и куда-то заторопился. Только ушел и вскоре вернулся. Подбежал к бабушке и протягивает ей в клюве… лягушку. Свеженькую. Из болота.

«Ох ты, мой дохтор… — запричитала бабушка, растроганная заботой Буська. — Значит, хочешь подлечить меня, и зелье свое принес… Придется подняться и проводить вас, вы ж без бабки и не улетите».

Охая, поднялась бабушка на ноги и проводила аистов. А вскоре и преставилась.

Диву давались люди: весной высоко в небе изо дня в день кружилась пара аистов и никуда не хотела садиться. А потом все-таки уселась — на чахлой сосне за селом, на ту сосну, которая ближе всех стоит к погосту, где лежит бабушка со своими сынами.

Адам закончил свой рассказ. Наверное, устал, руку подложил под голову и, кажется, снова задремал. Он лежал бледный и молчаливый. Мне как-то зябко, неуютно стало от страха: «Жив ли Адам?» Посмотришь — ровное покрывало, нигде не горбится, словно и нет человека в постели, только торчат подбородок да острый нос. А где-то там, за кроватью, на подставленном стульчике Адамовы ноги, синие и неподвижные.

Медленно открыл Адам сонные глаза, отыскал меня и хотел было немножко улыбнуться. Да только слегка шевельнул губами.

— Что, Ленд? — спросил он как-то виновато. — Грустная история?

— Про Буська?

— Да.

— Нет, что вы, очень интересная! Только я не пойму: а где же аистята? Были же у Буська дети?

— Были. Да разлетелись. Каждая семья ищет себе новое пристанище.

— А к нам в степь они прилетают?

— Редко. Аисты любят воду, леса, широкие плавни…

— А вы туда поедете?.. Ну, где бабушка Груня жила?

— Кто знает. Может, случится чудо — поеду.

— Вот если бы мне двоих… таких маленьких. А колесо я бы нашел.

— Хитрый ты человек! — сказал Адам и все-таки улыбнулся.

Только мы разговорились, как снова вышла из хаты бабушка Сироха, и опять в руках у нее то же самое блюдечко, стакан воды и лекарство.

— Бабушка Лиза! — словно ребенок взмолился Адам. — Я думал, убегу в степь от уколов, от порошков, от медицины… Как мне они осточертели…

— Пей, — сказала бабушка, но руки у нее задрожали, полилась вода из стакана, и я увидел: у бабушки слезы застлали глаза. Она глотает сухим сморщенным ртом те непрошеные слезы и, всхлипывая, говорит: — Разве я хочу, сынок, мучить тебя? Ведь я все думаю: может, оно поможет, может, ты выздоровеешь, встанешь на ноги, поправишься, а то, как свеча, таешь у меня на глазах. И что за глупая жизнь: это и мои сыночки были бы уже такие, жили бы себе да радовались, как у всех людей, так нет, обоих прибрало…

— Бабушка Лиза… — Голос у Адама дрогнул. — Не сердитесь на меня. Я дубина. Я болван. Извините. Больше не буду мучить вас. Давайте сюда лекарства.

Поковыляла бабушка в хату, а я долго сидел согнувшись, точно что-то тяжелое давило мне на плечи, до боли сдавливало грудь. Если разобраться, то, наверное, и я виноват; и не наверное, а точно так. Потащил Адама в воду, да еще и радовался, глупый: ах, какая плотина, ах, какая мельничка! А человеку эти игрушки боком выходят.

— Больше на реку не пойдем, — пробормотал я нахмурившись.

Выпил Адам лекарства и снова присмирел, желтые пятна густо покрыли лицо. На мои слова он ответил не сразу, помолчал, выдохнул тяжелое удушье и только потом сказал:

— Пойдем, Леня, на реку. Потому что ни река, ни ты, мой друг, нисколечко не виноваты. Дело куда сложнее. Как бы тебе объяснить?.. Ну, скажем, ты вышел на лодке в море, уплыл далеко, и вдруг твоя лодка стала протекать. Что ты будешь делать? Сложишь руки и смирненько будешь ждать, пока вода зальет лодку? Или будешь грести? Правда, ты будешь грести, нажимать на весла, пока силы есть, пока ты жив. Так и я, Леня. Давно, еще в институте, прохудилась моя лодка. А я все гребу. На дно иду, а все равно гребу. Чтоб до последнего вздоха жить; жить, как ты, как все нормальные люди. Понятно, капитан? Не вешай нос — пойдем с тобой на реку и построим настоящую плотинку, из кирпича. И мельничку такую поставим, что ты и в школу пойдешь, а она тебе будет лопотать. Вот только чуть-чуть поднимусь — и двинем…

У порога стояла бабушка Сироха, она вышла накрыть Адама, и вот остановилась, молча, с тревожным напряжением слушала его, и на сухом бабушкином лице, казалось, застыл скорбный упрек: «О чем ты говоришь, Адам? Куда ты пойдешь такой хворый, если тебя в хату надо переводить, как малое дитя?..»

ЗА ПАУТИНКОЙ

Сегодня она не такая, как всегда.

Смотрите: плывет… сюда поворачивает и уже издали машет рукой. Аккуратно причесанная, она сидит на борту, и длинные волосы ее касаются мягкой воды.

Весело бежит челнок.

— Доброе утро! — говорит она мне.

— Здравствуй, Нина!.. Осторожно, коряга там.

Она обогнула подводный камень, где неглубокое течение, и подошла к обрыву, к моему ущелью. «Ух ты!» — вздрогнул я, потому что подкинуло ее челнок и понесло между камнями.

Нина пригнулась, налегла на весло, резко поставила его торчмя. И челнок остановился, замер у скалы.

— Ты молодчина, — сказал я, заглядывая в узкий пролив. — Думал, разобьешься о скалу… Давай цепочку, привяжу твой челн… А знаешь, Нина, — тараторил я без конца, радуясь, что она приехала, — вот здесь, как раз на этом месте, застрял было конь.

— Знаю, — ответила Нина. — Вот здесь. Острый камень ему врезался в ногу, и