И от этого «сегодня» (а он уже три дня, как в земле, уже не получит Адам ни письма, ни посылки, ни росинки с неба) у бабушки задергались щеки, она торопливо сунула мне в руки фанерный ящик и сказала: — Бери! Наверное, для тебя старался…

Не сразу понял я, кто же постарался для меня, взял посылку и побрел домой. Ящик был открытый, и когда заглянул я в него, то вытащил оттуда: зеленые и спелые шишки; пузатенькие желуди, похожие на загоревших мужчин в беретах, и береты у них со свиными хвостиками; вытащил толстый кусок сосновой коры, веточку сизо-зеленой елочки; большое серое перо, не то журавлиное, не то аистовое, и еще горсть всякой мелочи.

Все это я выложил на стол и принялся с удивлением рассматривать каждый предмет в отдельности: для чего он? И зачем бы он понадобился Адаму? И кто прислал, откуда?.. Потом подумал: адрес! Посмотрел: а на крышке посылки вместо обратного адреса химическим карандашом был нарисован человечек.

Этот человечек кого-то приветствовал. Кого?

Я так бы и не разгадал секрет посылки. И, может, никогда бы не узнал, кто тот человечек, который прислал в наше село журавлиное перо и веточку зеленой елки, ни за что не узнал бы, если бы не помогла Нина.

Я сказал, что построю челн, вспомнил о сосновой коре — и бегом домой; взял ящик со всем добром, прихватил нож, нагреб всякой всячины, которая могла пригодиться в работе, и прибежал к реке. Решил: пока буду вырезать челн, пусть Нина посылку разберет, поиграет. Интересно ведь…

Но как только я шагнул на камень, Нина посмотрела на меня и побледнела:

— Пришла посылка? Пришла? Когда?

И она вскочила на ноги (под ней даже закачался челн), спрыгнула на берег и, растерянная, со слезами на глазах, бросилась к ящику.

— Смотри, он все-все прислал. Все, что надо, — шептала она, выкладывая в подол шишки, желуди, сухие веточки.

— Кто прислал? Ты знаешь его? — спросил я, совсем сбитый с толку. Бабушка Сироха сказала: «Наверное, для тебя старался», а выходит, посылка для Нины, и девочка ждала ее с нетерпением.

Затем Нина просунула руку в ящик и на самом дне, под сухим мхом, что-то нашла.

— Да, есть… Записка! — Она вытащила кусочек бумаги, с волнением развернула ее и пробежала глазами.

— Читай. Вслух читай, — попросил я.

— Здесь всего несколько слов. И о тебе тоже. Вот. — И Нина передала мне записку.

Я прочитал:

Дорогой Адам!

Не могу, не буду тебя утешать. Ты мужественный человек. Рад, что в последние минуты возле тебя будут находиться верные друзья. Высылаю для них то, что ты просил. Пускай запахнет в степи сосновым Полесьем. Привет им обоим, капитану Ленду и Нине.

Твой Алс.

После «твой Алс», как и на крышке посылки, тоже был нарисован человечек с поднятой шляпой в знак приветствия.

— Нина, кто этот Алс? — спросил я.

Нина, словно зачарованная, бережно перебирала сосновые шишки, желуди, веточки — все, что там было, и все это она рассматривала, нюхала и складывала в подол. Я снова ее спросил:

— Нина, кто он, скажи, тот Алс?

— Он такой, как Адам. Они вместе учились.

— А где он сейчас?

— Делает то, что и Адам. Второе солнце.

— И не страшно? И его не сожжет то солнце, как Адама?

— Они о себе не думают. Я была с ними. Они говорят: надо. Надо, чтобы над землей было еще одно солнце. Надо, чтобы оно светило сильнее, чем наше. Они говорят: надо.

— А зачем это «надо»? Разве так плохо? Разве нам с тобой мало солнца, мало травы на лугах, сверчков, бабочек, пушинок от одуванчиков? Зачем придумывать еще одно солнце?

Губы у Нины были крепко сжаты, словно застыло в них это решительное «надо», и я понял: больше она ничего не скажет.

Минуту или две мы сидели молча. Тишину я нарушил первым:

— Хорошо. Я тебе сделаю челнок, Нина.

— Из сосновой коры?

— Конечно.

— Это чудесно. Я так хочу, так давно хочу. И как раз такой, из сосновой коры. Он самый лучший: легкий, красивый, никогда не протекает. Адам собирался сделать челнок, да вот не успел. — И Нина опустила голову.

Колени у нее дрожали. Ее белые узенькие туфли совсем раскисли в воде, а из носка уже выглядывал разбухший палец. «Осень. Зябко ей», — подумал я.

Я взял кусок сосновой коры (а неизвестный наш друг прислал довольно большой кусок: не иначе как отковырнул он его от старого ствола). Кора была слоистая, как печенье, настоящая шоколадная вафля с белыми сахаристыми прослойками. Она и на вид была сладкая. Я даже попытался языком лизнуть: хм, терпкая и пахнет смолой.

Вижу: Нина сидит, голову подперла кулачками, сосредоточенно смотрит на мои мудрствования и чуть-чуть, сдержанно улыбается. По-видимому, она думает: ну и чудной же этот Ленька — кору на вкус пробует…

Повертел я в руках сосновый «пирог», прикинул на глазок: как его обрезать, чтобы получился корпус кораблика. Сначала, решаю, обрезать лишнее, обстругать с боков так, чтоб вышли корма и борт. А дальше уже можно выдалбливать сердцевину.

Взялся за нож: он легко режет, гладенько; сыплются красноватые опилки, барашками скручивается стружка. Все выходит хорошо; уже удлинился и заострился корпус; правда, он еще грубоват, не до конца выструган, но по всему видно: это тебе не что-нибудь, а нечто серьезное. Вот только беда: как чуть резко ножом проведешь, так слетает верхняя чешуя, кора отслаивается; видно, плохо она склеена. Не беда, вскоре я приловчился, и работа пошла веселее.

Нина сидит задумавшись, молча смотрит, как у меня получается, и слова не выронит. Вот за это я ее больше всего уважаю. Знаете, если бы вместо Нины сидел рядом кто-нибудь другой, он наверняка бы начал: «Не так ты режешь, не так стругаешь, вот надо так, а не так…» Словом, заморочил бы голову совсем, и ты обязательно что-нибудь испортил бы. А уж тогда он потирал бы ладони: «Я же говорил! Я говорил!..»

Нина — совсем другой человек. Посмотрите: оперлась на кулачки, лицо тихое и задумчивое, в глазах — терпеливое ожидание. То солнце, то облачные тени проплывают над ней.

— Посмотри, — говорю я Нине, — «Санта-Мария»[5] пришла. Бросила якорь.

С вербы на воду упал желтый листик. Длинный, глянцевитый, с гордо поднятым и закрученным кверху хвостиком, он напоминал каравеллу «Санта-Мария», которую видел я в книжке. Листик стоял неподвижно. Но вот подул ветерок, воду зарябило, и челнок погнало к берегу. Мчался он и водил заостренным носом