— Дай мне это, Саймон, — попросила она прерывающимся от желания голосом. Его плоть пульсировала в ее маленькой ладони: горячая, гладкая, твердая. Генриетта поцеловала подбородок Дарби, затем его плечо и снова выгнулась. — Подари мне себя.

Ее рука разжалась, и Дарби наклонил голову для последнего, мучительно-сладкого поцелуя. И пока Генриетта дрожала в ожидании, вошел в нее одним длинным, мощным ударом, молясь о том, чтобы сохранить самообладание. Но Генриетта действительно оказалась девственной. Он наткнулся на преграду и замер.

И снова стал целовать нежные губы, распухшие от его поцелуев.

— Сейчас будет больно, — прошептал он.

Она что-то пробормотала, но не от боли, продолжая сжимать его предплечья так сильно, что утром у него наверняка окажутся синяки.

— Ну как ты, Генриетта? — спросил Дарби.

До этой ночи он никогда не заботился о том, что испытывает лежащая в его постели дама, если вид у нее при этом был достаточно удовлетворенным, но сейчас не отрывал взгляда от Генриетты, наслаждаясь жгучим желанием, исказившим ее лицо. Когда речь идет о его жене, он должен знать все.

Она открыла глаза, и то, что он заметил в них, буквально обдало его похотью. И поэтому он рванулся вперед, не дожидаясь ответа, поймал ее крик губами и ответил своим стоном. Оба некоторое время молчали, пока Дарби пытался свыкнуться со сладчайшим ощущением ее плоти, туго обхватившей его собственную.

— О Боже, Генриетта, ты бесподобна, — глухо выговорил он.

— А ты нет! — как всегда искренне выпалила она. Он невольно улыбнулся.

— Но…

Она слегка поерзала, и у него захватило дух.

— Возможно…

Он вышел и легко скользнул обратно. В самую ее сердцевину.

— Тебе нравится? — прошептал он, осыпая ее лицо легкими поцелуями.

Генриетта смутно сознавала, что он пытается чему-то ее научить. Но она едва успевала осознать, что происходит с ее телом при каждом его выпаде. И никак не могла назвать это наслаждением. Слишком изящное определение для чего-то такого буйного, неукротимого и неуправляемого. Такого всепоглощающего. Терзавшего ее желанием.

— Я хочу еще! — вскричала она, снова вцепившись в его предплечья. Но этого было недостаточно. Она провела пальцами по его спине, по железным бугрившимся мышцам, и потом… но что такое ягодицы по сравнению с тем, чего она уже коснулась? Они тоже были мускулистыми и тугими, и она сжала их и пробормотала что-то яростное, чтобы заставить мужа войти в нее еще глубже, погрузиться до конца.

Стоило ей коснуться его, как он задрожал. Генриетта вдруг осознала, что может заставить его стонать, гореть так же, как сама она.

Поэтому она притянула его к себе и выгибалась, пока не ощутила каждый дюйм его тела, пока жадная, зияющая в ней пустота не заполнилась им, пока ее руки не заполнились им, а сердце…

И сердце тоже.

Он сидел у огня, затачивая какие-то садовые орудия, и, завидев ее, немедленно вскочил:

— Эсме!

— Ты знал, что моя подруга Генриетта вышла за Саймона Дарби? — спросила она, не здороваясь и садясь на грубо сколоченную скамью напротив него.

— Да, в деревне поговаривали о свадьбе, — осторожно заметил он, снова принимаясь за дело.

— Ты давно бывал на свадебной церемонии, Себастьян? Это так трогательно… — Она осеклась, прежде чем голос дрогнул. — Когда я выходила замуж за Майлза, совсем не слушала, что говорит священник. Помимо всего прочего, там есть строки насчет того, что брак является лекарством от греха и средством избежать… прелюбодеяния.

— Но ты больше не замужем, Эсме.

— Я никогда не почитала его в браке, — всхлипнула она, и по щеке поползла слеза. — И теперь самое малое, что могу сделать для мужа — вести себя прилично после его смерти.

Себастьян отложил инструмент и без всякого смущения встал на колени перед скамьей.

— Выходи за меня, Эсме. Пожалуйста. Окажи мне эту честь. И почитай меня. А я буду почитать тебя, как ни один муж на свете. Наш брак будет настоящим лекарством против греха, если любовь к тебе можно назвать грехом.

Эсме молча покачала головой: слезы не давали говорить.

— Н-не могу, — с трудом выдавила она наконец, пытаясь что-то объяснить. — Прошлой ночью я видела во сне Майлза. И во сне я была так счастлива, что ношу ребенка! А Майлз был жив и здоров.

— Не могу сказать, что так уж сильно скорблю по нему. Но мне жаль, что страдаешь ты.

— Дело не в памяти о Майлзе. То есть не совсем. Я ненавижу себя за то, что мы делаем с его памятью. Я все еще в трауре. В трауре! И все же мы… ненавижу себя!

— Но почему?

— Я предаю Майлза. Своего мужа.

— Ты не права, — обронил он прежним сухим тоном, который обычно предвещал все заявления маркиза Боннингтона. — Лорд Роулингс в могиле. У тебя нет мужа. Ты вдова, я не женат. И хотя между нами не совсем обычные отношения, не понимаю, почему это может быть расценено как предательство.

— В моем сердце он по-прежнему жив, — медленно выговорила Эсме. — И я все время о нем думаю. О нем и малыше. Только о них.

— Да, твой муж скончался, Эсме, и я готов скорбеть по нему. Но мы не убивали его, Эсме. У него было слабое сердце, и он мог умереть в любую минуту. Ты сама сказала, что только на той неделе у него было два приступа и что доктор дал ему срок до конца лета.

— Дело не в том, Себастьян. Я не пойду на это. Не смогу. Не такой я человек.

Он открыл было рот, но она не дала ему слова сказать.

— Прошлым летом в гостях у леди Траубридж ты вломился в мою спальню, словно шел к куртизанке, готовой принять любого клиента. — В ее голосе не было гнева. Просто констатация факта. — Ты пришел, потому что я вела себя как шлюха.

— Нет!

Но Эсме снова остановила его.

— Как шлюха, — спокойно повторила она. — Неудивительно, что ты вошел ко мне в спальню без разрешения, ожидая, что я встречу тебя с распростертыми объятиями. Я превратила себя в доступную женщину.

О чудо из чудес, она даже не плакала. Слишком была глубока ее боль.

— Пожалуйста, уезжай, Себастьян. Возвращайся в Италию. Я продалась тебе дважды, пожалуйста, не заставляй меня делать это снова.

— Не смей чернить себя! — воскликнул он, яростно сверкая глазами.

— Это всего лишь правда, — возразила она. — И так будет думать весь свет, когда наружу выплывет все, что случилось между нами. Твое присутствие здесь, в моем поместье, означает, что эта правда в любую минуту станет известна всем. И клеймо шлюхи погубит будущее моего ребенка.