Подошли княжичи.

Русоволосые, плечистые и такие же зеленоглазые, как Владимир Семенович. Встали рядом с батюшкой и закрыли спинами половину горницы.

— Вон какие у тебя сыны славные выросли. Ну как же их из царских рук не попотчевать?

Малюта разлил в кубки вина и выставил их на золотом подносе перед Иваном Васильевичем.

— Вот и винцо наше именное, государь. Для таких великих людей, как Владимир Семенович, бережем.

— Сыновья у тебя ладные, князь. А ведь я их еще мальцами знавал. Если бы ты почаще во дворце появлялся, то молодцов при себе рындами бы оставил. А так, как ни приедешь, все хворый! А может быть, еще и определю отроков во дворец, — весело продолжал Иван Васильевич, — если одолеют моего вина до капли, так в карауле у своих палат поставлю. Что же вы застыли, молодцы? Берите с подноса государева вина. Ну-ка, Владимир Семенович, подай сыновьям пример.

— Как велишь, государь.

Приобнял Ростовский князь женушку, потрепал, сыновей по плечу, а потом, будто прощался с покойниками, чмокнул влажными губами каждого в лоб, после чего взял чашу и осушил ее до капли.

Следом за князем Владимиром отведали государева угощения матушка с сыновьями.

А несколькими минутами позже из больших палат царские рынды выволокли четыре трупа на просторный двор.

— Видать, мое вино и впрямь оказалось очень крепким. Гляньте, господа, насмерть хозяев свалило! Видно, нам самим о себе позаботиться придется. Эй, Малюта!

— Здесь я, государь.

— Девки сенные у князя шибко хороши. Гони их всех сюда, веселиться хочу.

Москва-река издавна славилась рыбой, среди которой лещи и плотва не ценились вообще, и сушили мелочь не для того, чтобы долгими зимними вечерами обмусоливать колючие косточки где-нибудь на молодых посиделках, а ради сушняка, чтобы распалить огромные печи, способные за ночь сожрать по две вязанки дров.

Иное дело белуга — рыба благородная, царских кровей, которая была настолько горда, что пренебрегала наживкой, а если попадалась, то в сеть, да и то не во всякую — рвала острым носом, словно мечом-кладенцом, крепкую ткань и с громким уханьем скрывалась в глинистой глубине.

Выловить двадцатипудовую красавицу считалось большой удачей, потому что такой вес выдерживала не всякая сеть. А если и попадалась огромная белуга, то, подобно силачу, рвущему в большой праздник на многолюдной площади путы, с легкостью расправлялась с сетью и уплывала на свободу. В сеть непременно полагались железные тросы, которые могли бы обуздать царскую рыбу, но белуга была так хитра, что умела взметнуться над водой темно-серым ангелом и с легкостью преодолевала металлическую преграду.

Если кто и мог справиться с многоаршинными белугами, так это монахи из монастыря Ильи-пророка, которые искусно вплетали в обычную сеть металлические прутья.

Именно эта хитрость и помогала усмирять царскую рыбу.

Однако чернецы никогда не сознавались в этом и всегда уверенно заявляли о том, что рыбалить им помогает крепкое божье слово и покровительство всемогущего пророка, который тоже славился как искусный рыбак. А потому государь частенько покупал царскую рыбу именно у монахов из монастыря Ильи-пророка, пренебрегая частенько волжским уловом своих рыбаков: Иван Васильевич твердо был уверен в том, что рыба, полученная из рук чернецов, прибавляет святости.

Монахи любили рыбалить в весеннее половодье, когда рыбы было столько, что она едва ли не выпрыгивала из воды. Для того чтобы украсить стол осетриной, не требовалось хитроумного крючка, а вполне хватало обычной треноги, а то и просто крепкой заостренной палки.

Белуги чувствовали себя в Москве-реке вольготно и не прятали темных спин даже в большие праздники, на равных с ладьями тревожили гладь, оставляя после себя расходящийся след.

Белуги любили заплывать и в Яузу, которая была не такой суетливой, как Москва-река, и где охотников, чтобы стукнуть веслом по всплывающей спине, было куда меньше: народ на обоих берегах Яузы поживал богобоязненный — чернецы и скитники, а они в огромной рыбине видели если не дьявола, то Чудо-юдо и потому старалась держаться от воды подалее. Тяжелый стон, который порой раздавался над ночной рекой, божьи люди приписывали белугам, в чьи тела вселился сатана.

Выйдет иной раз на берег отшельник, посмотрит на воду, перекрестится на потревоженную гладь и вернется в свою келью, чтобы наказать себя лишним поклоном за чрезмерное любопытство.

И все-таки не любить такую дивную рыбу считалось большим грехом.

Ее и в постный день можно отведать, а прожаренная осетрина, да с маринованным горохом, еще и с зеленым лучком, кому угодно аппетит нагонит. А потому сам игумен монастыря Ильи-пророка владыка Клементий посылал монахов ставить сети.

Вот и народились в этой божьей общине искусные рыбаки!

Рыбалка воспринималась монахами монастыря точно таким же богоугодным делом, как стояние у алтаря с зажженной свечой. «Если апостолы были рыбаками, так почему же чернецам должно быть постыдно носить через плечо рыбную снасть? А еще и братии на кушанье большой прибавок», — справедливо рассуждали они.

Осетрина — это не утренние пожертвования, которых едва хватает, чтобы прикупить фунт воска. Рыба — верный достаток, с которого можно справить такую церковную утварь, какой, может быть, у самого государя не встретишь.

А потому если отец Клементий отстранял кого от рыбной ловли, то монахи почитали это за тяжкую епитимью.

Здесь же, у впадения Яузы в Москву-реку, стояли слободы коломенских ямщиков, которые, отдыхая от государевой службы, не прочь были побродить с бредешном по песчаному дну. Даже купцы, что селились неподалеку на Гостиной горе, частенько выходили с фонарями к воде для того, чтобы острогами побить бестолковых сазанов.

Но самыми большими охотниками до рыбы и белужьего мяса были сыромятники, чьи слободы находились на крутом берегу Яузы.

Вот кто ведал про все рыбные места!

Мастеровые никогда не прельщались даже желтобрюхими и огромными, словно бревна, щуками. Сыромятники предпочитали ловить рыбу благородную, хрящевую, чтобы не плеваться по сторонам мелкими косточками, а готовить для жарехи огромные куски, распиливая хребет белуги двуручной пилой. От белужьего отвара идет такой дух, что басманники, чьи слободы находятся по соседству, не скрывая хитрую искру в глазах, напрашивались на угощение.

Порой казалось, что для сыромятников рыбная ловля куда более важный промысел, чем основное ремесло, даже лодок у них было поболее, чем в любой иной слободе. А когда они все разом становились на воду, вооружившись сетями, сачками и баграми, могло показаться, что сыромятники брали реку Яузу в гибельный полон. Так и двигалась флотилия к самому устью, где река намыла такую глубину, что пряталась там не только царская рыба, но и водяные о двух головах.