– А чего ж он не крикнул даже?

– А может, и не смог…

Больше уже не работали. ЧП.

Вернулся мастер. Сказал: ничего не известно. Лицо у мастера было серое и несчастное.

– Надо же… – говорил он, словно самому себе. – Не первый уж год старик в горе… Попался, как новичок. Кто же там ходит! Раз прохода нет? Да когда состав! Да когда трогают!.. Да и зачем ему было лопату там оставлять… Сам и виноват!.. Ты! – закричал он на Кирюшу. – Тоже бросаешь лопату где попало! Отвечай потом за тебя, салага!..

Ровно через час появились начальники. Начальник рудника и представитель горнадзора. В горе они как-то потеряли облик. Выглядели довольно нелепо. Оба, люди на поверхности грозные, здесь выглядели чуждо и нестрашно. Особенно представитель. Впопыхах ему, видно, не смогли найти подходящей спецовки. Значительное его брюхо раздвигало полы брезентухи и выдвигало на поверхность пижаму. Каска сидела крохотным кругляшком на огромной круглой голове, словно была положена. Странным казалось, что она не спадала с такой скользкой на вид поверхности. А вид их обоих, сонный и разгневанный одновременно, тоже был смешон.

Мастер, еще больше посерев, вышел им навстречу.

Начальник и представитель, обширные люди, начали кричать на мастера. Кричали громко, уверенно, деловито, заходясь более от собственных интонаций, чем, казалось, от действительного возмущения. Кричали, что они не позволят, что они выведут на чистую воду, что он, мастер, еще поплатится и наплачется.

Работяги стояли в сторонке, поглядывая с прохладным любопытством, вполголоса переговаривались, обсуждали происходящее, что тот «стрижет», а этот «бреет», что оба они «чешут», что у представителя, «кучерявенького», сейчас касочка слетит, только еще раз головой тряхнет, что теперь уж «начальничков налетит» и что начальники сами виноваты, оттого и кричат, и что мастера жалко: он ведь, в сущности, неплохой мужик, просто должность такая, и что, впрочем, у начальников тоже «такие» должности…

Отчитав мастера, отжурчав, начальники приступили к опросу свидетелей.

– Кто видел, как это произошло?

Все молчали.

– Кто был очевидцем?

– ………………..

– Что? Ни одного человека! Никто не видел?..

– ………………..

– Никто не видел!! Что это у вас, товарищ Стрельников, – снова налетели они на мастера, – на смене делается?.. Что творится?! Человека задавили, и чтоб ни одного свидетеля не было! Что это такое?

Мастер молчал. По-видимому, он так и решил – промолчать все время.

– Мы-то вообще-то тут работаем… – сказал Саня с той изводящей интонацией вежливости и спокойствия, которая-то больше всего и бесит.

И начальники завелись снова, что подраспустили смену, что не за то деньги платят, что у государства карман не бездонный и что, опять же, они порядок в смене наведут и кое-кто наплачется… При этом представитель так выпятил пузо, что даже пижама не выдержала и расстегнулась.

Кто-то прыснул, давясь, прячась, и получилось хрюканье. Хрюкнул и кто-то другой.

Начальники, заглотнув воздух, резко повернулись и ушли гневным и широким шагом, бросая какие-то неопределенные угрозы.

Потерянный, подошел к работягам мастер.

– Брось, Стрельников, не унывай… Тут твоей вины нет. А виноватого найти, конечно, им хочется. Ну, да мы, в случае чего, всей сменой сходим…

И тут оказалось, что смена кончилась, и они шли наверх, обсуждая случившееся, и на душе у Кирилла было погано. Какую-то огромную вину чувствовал он в себе, хотя удобная логика говорила, что он ни при чем. Но логика эта ломалась воспоминанием о том, как он не поменял сразу ремешок, а теперь уже не поменяешь, как Коля первым решился захлопнуть заслонку, когда Кирилл увяз на люке. Вспоминал он и о том, как злился на Колю, что тот не идет и что ему, Кириллу, приходится работать одному. И вспоминал, как прибежали начальники и как они кричали.

А человек, может, умрет…

И Кирюша вспоминал разговоры, пересуды, смешочки вокруг случая, и все ему казались равнодушными, жестокими, бессердечными. И он, Кирилл, всех хуже…

И когда вышел на дневную поверхность, не было радости. Словно бы стало еще хуже. Словно свет упал на что-то мерзкое, гладкое, что уж лучше в темноте и не видеть…

И ведь пройди Коля за своей лопатой на секунду раньше, и состав бы еще стоял, и все было бы в порядке… На какую-то секунду! Может, мастер задержал Колю на эту секунду каким-либо лишним словом, а может, он, Кирилл?.. А может, надо было задержать его на секунду дольше – и тогда тоже все было бы в порядке…

Господи, какая бессмыслица!

А об этом он совершенно забыл! В Ленинграде помнил: армия… И не помнил – напоминали. Пугали. (Страшно…) Бука, жихарка… В детстве за жихарку сходила старинная большая кисточка от старинного дивана, которого давно уже не было. Распушат кисточку, скажут «Жихарка!», и ты ешь эту противную манку. А потом жихаркой стала армия.

Распушат кисточку от старинного дивана, которого давно уже не было…

Вот не поступишь в институт – армия. Вот исключат – армия. Не будешь слушаться папу-маму – армия. Быть тебе без специальности, всю жизнь тебе рыть и таскать, в наш век без образования… И армия разрасталась в мозгу – пугала. Но испуг не помогал ни слушаться, ни учиться.

А тут уехал – и забыл. Тут шахта, тут Валя… И не забыл, просто не думал: никто не пугал.

И вот пришел домой… да, домой, пришел в общежитие, и лежит на тумбочке у кровати… Она. Длинненькая полоска. Явиться.

Кирилл прочел ее, как-то не трогая, склонившись над тумбочкой, словно над витриной. Прочел весь текст несколько раз, включая «Тип. ЛО Зак. № 1017» в нижнем левом углу и «Форма 1-а» в верхнем правом. Она лежала на тумбочке, чуть отогнувшись одним углом, и комната, уже привычная комната, менялась оттого, что на тумбочке лежала бумажка продолговатой формы, формы 1-а, и в нее была вписана его, Кирюхина, фамилия.

И оттого, что Кирилл никак иначе об этом не думал, кроме как его пугали в Ленинграде, а сейчас надо было подумать, все вернулось: распушенная кисточка от старинного дивана, которого давно уже не было, и мама. И стало вовсе нехорошо. А комната, эта комната, к которой он так привык, она стала вдруг чужой. И этот вид из окна: каменистый склон, трансформаторный ларек и строительство жилого дома – тоже чужое…

«Мама, мама! Как ты была права… Вы, старшие, всегда правы. А я все не верил. Возражал потому, что мне не нравилась ваша логика. И так ведь всегда: чем больше мне говорили правду, тем больше я возмущался: откуда вы взяли? ведь вы ничего не знаете! ведь не понимаете, как это со мной… А вы все знали… Вы любя – знали. И помня – знали. Почему вы так правы, а я так нет?! Я только теперь понимаю, как глупо и как трусливо было прикрываться услужливой логикой. Надо иметь это внутри, в сердце, логику. Мама… мама… единственный человек! Как я был неправ, несправедлив к тебе… А сейчас было бы иначе. О, как бы все было иначе… Ведь я все понял. Совершенно все. Я никогда так много не понимал… Здесь есть девушка… Ты ее полюбишь. Она понимает… И вот всегда, когда уже понял, когда все в порядке в тебе, наконец установилось – тогда уже как возмездие: должен, должен! А я уже все понял, все изменилось во мне, а мне: отвечай, отвечай! За то, что не понимал. А ведь так давно это было, когда я не понимал. Это всегда становится далеким, когда уже понял. И непонятно: за что? Теперь же понимаю… А машина все крутится, крутится… Она начала крутиться, когда меня выгоняли из института. Вы ничего еще тогда не знали об этом. А теперь она крутится по инерции и все сильнее. А у меня захватило руку, и вот машина втягивает, втягивает меня. И уже ничего не сделать. Я бессилен, хотя и понял. И тем более обидно, но вот думаю, может, я и не понял, и это и есть жизнь. А все остальное все-таки мимо жизни… Мама! Я так много хочу тебе сказать…»