Когда Антонио впервые увидел точеные черты ее лица, ему показалось, что на него пахнуло чистым воздухом. Они часто слышали ее голос по радио и когда она вещала по громкоговорителю на передовой, но реальная женщина обладала настоящим величием, которое нельзя передать одним голосом. Эта женщина излучала безмерную силу и харизму, распространявшуюся на всю площадь.

Бессознательным жестом, совершенно естественным для испанки, она хлопнула в ладоши. Прежде всего она обращалась к женщинам, напоминая им о жертвах, на которые те обязаны пойти.

— Лучше быть вдовами героев, чем женами трусов! — убеждала она, ее глубокий голос разносился над головами притихшей толпы.

Ее крепкая фигура — кровь с молоком — вдохновляла присутствующих. Они должны все как одна стать такими же сильными, как сама Пасионария.

— No pasarán! — воскликнула она. — Враг не пройдет!

— No pasarán! — вторила толпа. — No pasarán! No pasarán!

Ее твердая уверенность воодушевляла слушающих. Пока они будут стоять, готовые к сопротивлению, фашисты в город не войдут. Сжатый кулак Пасионарии, пронзивший воздух, лишь укреплял их веру, что враг не пройдет. Многие из этих женщин и мужчин были совершенно измучены, испуганы, утратили иллюзии, но ей удалось убедить всех, что борьбу стоит продолжать.

Сальвадор впитывал ее магнетизм и теплую реакцию толпы. Ибаррури стояла слишком далеко от него, чтобы читать по ее губам, но, тем не менее, ей удавалось удерживать внимание Сальвадора.

— Лучше умереть стоя, чем жить на коленях! — убеждала она.

Ни один человек — ни мужчина, ни женщина, ни ребенок — не шелохнулся.

Когда она закончила свое выступление, толпа разошлась.

— Ее слова вселяют надежду, согласны? — проговорил Антонио.

— Да, — ответил Франсиско, — удивительная женщина. Она, как ни странно, заставляет верить в нашу победу.

— Она права, — согласился Антонио. — Мы не должны терять веру.

Несколько дней Мерседес бесцельно блуждала по улицам Альмерии. Она никого не знала в этом городе. Временами перед ней мелькали полузнакомые лица, но это были всего лишь люди, которых она видела в толпе по дороге из Малаги. Это были не друзья, просто люди, такие же, как она сама, оказавшиеся в незнакомом месте, все еще на ногах, с трудом двигающиеся из одной очереди в другую.

Для тех, у кого была семья, остаться в Альмерии оказалось единственным выходом, поскольку идти дальше было выше их сил. Мерседес же меньше всего хотелось задерживаться в этом городе. Она стояла на улице, где околачивалось немало беженцев — чужих друг другу, чужих городу. Даже речи не шло о том, чтобы здесь оставаться.

Перед ней стоял выбор: проще всего было бы вернуться домой, в Гранаду. Она сильно тревожилась за мать и чувствовала уколы совести, что она не там, не с ней. Она скучала по Антонио и знала, что брат сделает все от него зависящее, чтобы успокоить маму. Может, отца освободят из тюрьмы. Ах, если бы она могла об этом как-то узнать!

Ей отчаянно не хватало кафе и своей спальни, где она знала каждую темную ступеньку, каждый оконный карниз. Она позволила себе на время расслабиться и предаться воспоминаниям о том, что так любила дома: вспомнила сладкий, не поддающийся описанию аромат, исходивший от мамы, тусклый свет на лестнице, мускусный запах собственной спальни, двери и оконные рамы, покрытые толстым слоем коричневой краски, свою старенькую деревянную кровать с плотным зеленым шерстяным одеялом, которое с незапамятных времен согревало ее по ночам. Ее охватила волна безграничной любви. Все эти милые вещи казались такими далекими в этом разрушенном незнакомом городе. Может, эти мелочи и были самыми главными в ее жизни?

Потом она подумала о Хавьере. Вспомнила, как увидела его в первый раз и как в одно мгновение ее жизнь изменилась. Мерседес ясно вспомнила ту секунду, когда он оторвал свой взгляд от гитары, его ясные глаза с темными длинными ресницами пристально посмотрели на нее в толпе. Он ее не видел, но она помнила воздействие его взгляда. Казалось, что он излучает жар, и она плавилась в нем. После самого первого танца для Хавьера их встречи были подобны камешкам, по которым она пересекала реку. Каждый камешек приближал ее к другому берегу, где, как ей казалось, они никогда больше не разлучатся. Их страсть была взаимной. Расставание с Хавьером причиняло ей тупую ноющую боль, от которой невозможно было избавиться. Болезнь…

Как-то раз, примерно через неделю после гибели Мануэлы, внимание Мерседес привлекли скромные двери церкви. Может, Дева Мария поможет ей решить, куда идти?

За обветшалыми дверями открывалось внутреннее убранство в стиле барокко, но не это удивило ее, поскольку многие церкви имеют едва заметные двери, за которыми открывается величественный интерьер. Больше всего ее поразило количество людей внутри. И совсем не создавалось впечатление, что они пришли сюда в поисках безопасности. В такой неразберихе ни одно церковное здание не могло надеяться на защиту Всевышнего. Церкви были такими же уязвимыми, как и остальные здания, — националисты бомбили их с воздуха, республиканцы сжигали. В проходах и нефах многих церквей располагались воинские подразделения, а на помостах и хорах селились птицы.

Несмотря на потерю веры, мужчины и женщины искали защиты и приюта в этой открытой церкви. Мерседес вспомнила, что когда-то значила для нее религия; прошла целая вечность с тех пор, как она каждую неделю ходила в церковь, чтобы исповедоваться в своих грехах, и много лет с тех пор, как ее привели к первому причастию. Перед иконой Девы Марии горели свечи, а глаза Святой Девы смотрели прямо на Мерседес. «Славься, Мария» — это заклинание раньше лилось из ее уст, как вода из крана. Сейчас она преодолела искушение пропеть молитву на память. Это было похоже на гипноз. Она не верила. Глаза, которые пристально смотрели на нее, были всего лишь маслом на холсте, химическим соединением. Она отвернулась, запах воска защекотал ноздри. Мерседес почти завидовала тем, кто может в подобном месте найти успокоение.

На изгибе апсиды[70]херувимы взлетали в небеса. Некоторые взирали на собравшихся с озорной улыбкой. Под ними сидела Дева Мария, Иисус Христос безжизненно лежал у нее на коленях. Мерседес внимательно изучала икону, пытаясь разглядеть хоть какой-то намек на истинные чувства, но поняла, что художнику не удалось передать ту боль, которую она видела на лице женщины по дороге из Малаги несколько дней назад. Боль матери, которая, как и Дева Мария, баюкала мертвое тело своего ребенка. Было очевидно, что автор этой пьеты[71]никогда не видел настоящих страданий. Его пьета не была достоверной ни на йоту. Это изображение выглядело как насмешка над горем. В каждой маленькой часовне она видела пошлые изображения страданий и горя, и с каждого потолка улыбались пухлые ангелочки.