Из тени вышел человек. Это был довольно тучный мужчина, на голову выше остальных, с копной густых черных кудрей, ниспадавших на плечи. Волосы на вид были очень жесткими. Его рябое лицо наполовину скрывала клочковатая щетина. Толпа расступилась, поскольку по его виду было ясно, что он без колебаний сам проложит себе дорогу. В его грубом лице не было ни намека на теплоту.

Когда гитарист заканчивал мелодию, вновь прибывший приставил к его стулу свой. Двое мужчин доверчиво посмотрели друг на друга, как будто раньше уже встречались. Несколько минут они разговаривали полушепотом, хотя гитарист ни на секунду не отрывал пальцев от струн гитары, продолжая подбирать мелодию, не отпуская внимание толпы.

Слушатели не сразу поняли, откуда идет новый звук. Казалось, он не имеет никакого отношения к певцу. Все, кто видел, как занимает свое место этот человек, уже заранее представляли себе его голос, но действительность не оправдала их ожиданий. Раздался низкий мелодичный напев, совсем не похожий на цыганский скрежет, которого они ожидали. Это был чистый звук чьей-то души. После вступления к песне, taranta[74], голос начал набирать силу, а пальцы и руки цыганского cantaor[75]стали передавать раздирающие его эмоции. В тусклом свете комнаты его большие бледные руки ярко контрастировали с черным пиджаком. Они напоминали кукол в пантомиме, передавая страдание, злость, несправедливость и печаль. Эта была история цыганских гетто, которую он рассказывал всю свою жизнь, и трагический смысл его слов, казалось, был как никогда понятен изгнанным жителям Малаги.

Теперь слушатели его понимали. Посмотрев на себя, они осознали, что его неотесанный вид является лишь их собственным отражением. Они все теперь так выглядели — грубые, грязные, загнанные, печальные.

После первой песни Анна повернулась к Мерседес.

— Неужели он всегда так пел? — удивилась она.

— Кто знает? — ответила Мерседес. — Но это самый красивый голос, который мне доводилось слышать.

Искренность gitano было трудно передать словами. Он описал их историю, их жизнь. В его словах удивительным образом раскрывались их собственные чувства.

— Откуда он знает? — прошептала Анна.

До конца вечера танцевали еще многие, некоторые с таким энтузиазмом, что пасмурное настроение, повисшее над Альмерией, казалось, рассеялось. Пришел еще один гитарист, за которым шла пожилая женщина, великолепно владеющая кастаньетами. Она хранила их в кармане юбки с тех пор, как покинула дом. Как пара туфель Мерседес, эти обычные куски дерева приносили пожилой женщине успокоение каждый раз, когда она чувствовала под своими пальцами дарующую надежду прохладу. Для нее они были единственной постоянной величиной в этом чужом ужасном кошмаре новой жизни, которая внезапно обрушилась на нее.

Это был праздник, не похожий на другие. К четырем часам утра почти все женщины, мужчины и дети, которые укрылись в этой школе, собрались в одной комнате. Стало жарче, чем в августе. Люди забыли о своих бедах и улыбались. Лишь когда tocaor наконец выдохся, вечер закончился. Все на несколько часов забылись глубоким сном — впервые за несколько дней. И даже сероватое утро не потревожило спящих.

Мерседес с Анной спали под одним одеялом прямо на твердом полу. В подобных обстоятельствах быстро становятся друзьями, и когда девушки проснулись, то остались лежать под одеялом и рассказывать друг другу свои истории.

— Я ищу одного человека, — призналась Мерседес. — Поэтому еду на север.

Она слышала собственный голос, такой решительный, но, взглянув в лицо Анне, поняла, как смешно это звучит.

— А кого ты ищешь?

— Хавьера Монтеро. Его родные живут возле Бильбао. Я думаю, он мог попытаться добраться туда.

— Да, мы все едем в одном направлении, — сказала Анна. — Мы поможем тебе, чем сможем. Мы отправляемся сегодня днем. Он будет готов к тому времени.

Она кивнула на отца, который все еще спал, ни разу не шелохнувшись под одеялом у стены.

Мерседес уже поняла, что не стоит ожидать от отца Анны какой-то сердечности. Минувшим вечером, вернувшись, чтобы взять свои туфли, она краем уха услышала разговор, который поверг ее в шок. Она вот-вот собиралась войти, как услышала громкие голоса и собственное имя.

— Мы ведь ничего не знаем об этой Мерседес, — выговаривал сеньор Дуарте жене. В комнате было немного людей, большинство отправились послушать музыку, которая непреодолимо притягивала к себе. — А если она коммунистка?

— Какая она коммунистка?! Что ты выдумываешь?

Мерседес приникла к щелке в двери.

— Потому что коммунисты повсюду. Экстремисты. Люди, которые это затеяли. — Взмахом руки он указал на хаотично разбросанные вокруг них вещи — символы разрухи.

— Как ты можешь такое говорить? Разве это их вина? — воскликнула сеньора Дуарте, повысив голос. — Ты напоминаешь своего брата.

Мерседес остолбенела от услышанного. Анна уже говорила, что ее отец очень зол на республиканское правительство, но теперь она понимала, насколько должна быть осторожна.

— Без этих rojos, — он произнес это слово, словно плевок, — не было бы никакой войны.

— Без Франко война даже бы не началась, — возразила ему жена.

Ярость переполняла сеньора Дуарте, он замахнулся на жену. То, что она перечила, было для него невыносимо.

Она вскинула руки, чтобы укрыться от удара.

— Педро!

Он тут же пожалел о содеянном, но исправить ничего было нельзя. Он никогда раньше не поднимал руку на жену, возможно, потому что раньше она ему так не возражала.

— Прости, прости, — беспомощно шептал он, горько сожалея о случившемся.

Мерседес была в ужасе от того, что муж бьет свою жену. Она твердо верила, что ее отец никогда маму и пальцем не тронул. Может, стоит вмешаться? Сеньор Дуарте явно старался как-то выплеснуть отчаяние, вызванное смертью единственного сына. По его мнению, виновны были все — не только бомбардировщики, которые оборвали жизнь его сына, и националистические войска, захватившие полстраны, но также и республиканцы, которым не удалось восстать единым фронтом против врага.

Сеньора Дуарте была настроена продолжать спор:

— Значит, ты говоришь, что лучше будешь жить под пятой у фашистов, чем отстаивать то, за что голосовал?

— Да, лучше так, чем умереть… да. Лучше так. Потому что смерть бессмысленна. Подумай о нашем мальчике. — Настала очередь сеньора Дуарте возражать.

— Я-то думаю о нашем мальчике, — ответила сеньора Дуарте. — Его убили те, чью власть ты собираешься поддерживать.

В обоих боролись злость и печаль — ссору невозможно было направить в конструктивное русло.

Сеньора Дуарте, вся в слезах, вышла из комнаты. Мерседес спряталась в тени, когда женщина проходила мимо. Ей нужны были туфли; девушка улучила момент, чтобы забежать и схватить их. Сеньор Дуарте поднял на нее глаза. Он всегда боялся, что их подслушивают.