Путь и дорога для каждого... а для некоторых — путь прямо в землю.

Я добираюсь до Камберленда без проблем. Когда я вхожу в мой старый квартал, мне на мгновение кажется, будто я очутилась в прошлом. Кажется, лет сто минуло с тех времен, когда я привычно сворачивала в этот квартал по дороге из школы, когда занималась растяжкой после пробежек, закидывая ногу на скамей­ку на автобусной остановке, когда смотрела, как Джен­ни вместе с другими детьми играет жестяной банкой, как мячом, и открывает пожарные гидранты во время летней жары.

Это было целую жизнь назад. Я теперь — совсем другая Лина.

Улица тоже выглядит иначе — какой-то вялой, словно незримая черная дыра обвивает квартал и мед­ленно затягивает его в себя. Даже не дойдя до ворот дома под номером 237, я осознаю, что там никого не будет. Эта уверенность камнем ложится у меня между легкими. Но я продолжаю в оцепенении стоять посре­ди тротуара, глядя на заброшенный дом (мой дом, мой старый дом, моя маленькая спальня на втором этаже, запах мыла, стирки и томатной пасты), на облезаю­щую краску, на гниющие ступени крыльца, на заколо­ченные досками окна, на выцветшую красную букву «X», нарисованную спреем на двери, делающую дом проклятым.

Меня словно ударили в живот. Тетя Кэрол всегда так гордилась своим домом. Она постоянно перекра­шивала его, чистила водосточные желоба, драила крыльцо.

Потом горе сменяется паникой. Куда они ушли?

Что случилось с Грейс?

В отдалении завывает сирена, словно исполняет погребальную песню. Я внезапно вспоминаю, что нахожусь в чужом, враждебном городе. Он больше не со мной. Мне здесь не рады. Сирена воет во второй раз, потом в третий. Этот сигнал означает, что все три бомбы успешно установлены. Через час они взорвутся, и нач­нется настоящее светопреставление.

То есть у меня есть всего час, чтобы отыскать своих, а я понятия не имею, с чего начинать.

Сзади хлопает закрывающееся окно. Повернув­шись, я успеваю увидеть бледное встревоженное лицо - похоже, это миссис Хендриксон, — исчезаю­щее из виду. Ясно лишь одно: мне нужно двигаться.

Я наклоняю голову и спешу дальше; как только мне попадается узкий переулок между зданиями, я сворачиваю с дороги. Теперь я иду наугад в надежде, что ноги сами принесут меня туда, куда нужно. Грейс. Грейс. Грейс. Я молюсь, чтобы она услышала меня.

Наобум: через Меллен, к другому переулку, черной зияющей дыре, к месту, где тени могут скрыть меня. Грейс, где ты? Мысленно я кричу, кричу так громко, что крик поглощает все остальное — и шум приближа­ющегося автомобиля.

А потом он возникает, словно ниоткуда: мотор гу­дит и пыхтит, окна отражают свет мне в глаза, слепят меня, тормоза визжат, когда водитель пытается затор­мозить. Потом становится больно, и я чувствую, что кувыркаюсь, — кажется, я сейчас умру. Небо вращает­ся надо мной. Я вижу улыбающееся лицо Алекса. А по­том ощущаю острую боль от удара о твердую мосто­вую. Из меня вышибает воздух, и я перекатываюсь на спину; мои легкие судорожно трепещут, сражаясь за возможность дышать.

На мгновение, глядя в голубое небо, туго натяну­тое в вышине между крышами домов, я забываю, где нахожусь. Я плыву, дрейфуя по поверхности голубой воды, и знаю лишь одно: я не умерла. Мое тело по-прежнему принадлежит мне. Я сгибаю руки и шевелю ногами, чтобы убедиться в этом. Каким-то чудом я не ударилась головой.

Хлопают двери. Слышатся выкрики. Я вспоминаю, что мне нужно двигаться. Мне нужно встать. Грейс. Но прежде, чем я успеваю что-либо сделать, меня грубо хватают за руки и вздергивают на ноги. Дальше - словно череда вспышек. Темные костюмы. Пистолеты. Злобные лица.

Очень плохо.

Инстинкты берут верх, и я принимаюсь вырывать­ся и пинаться. Я кусаю удерживающего меня охранни­ка, но он меня не отпускает, а второй охранник делает шаг вперед и бьет меня по лицу. От удара у меня слов­но что-то взрывается перед глазами. Я вслепую плюю в охранника. Еще один охранник — их тут трое — це­лится из пистолета мне в голову. Глаза у него черные и холодные, словно из камня высеченные, полные ненависти - исцеленные не ненавидят, но и не лю­бят, а отвращения, как будто я — какая-то особенно мерзкая разновидность насекомого, и я понимаю, что сейчас умру.

«Прости, Алекс. И Джулиан. Прости. Прости, Грейс».

Я закрываю глаза.

— Стойте!

Я открываю глаза.

С заднего сиденья выбирается какая-то девушка.

На ней белое муслиновое платье новобрачной. Ее волосы искусно уложены, а шрам от процедуры под­черкнут макияжем и превращен в маленькую разно­цветную звездочку под левым ухом. Она красива. Она похожа на изображения ангелов, какими их рисуют в церкви.

Потом ее взгляд устремляется на меня, и у меня все внутри сжимается. Земля разверзается подо мной. Я не уверена, что смогла бы устоять на ногах.

— Лина, — спокойно произносит девушка. Это ско­рее констатация факта, чем приветствие.

Я не могу выдавить из себя ни слова. Я не могу произнести ее имени, хотя оно звенит у меня в голове, словно пронзительный крик.

Хана.

— Куда мы едем?

Хана поворачивается ко мне. Это первые слова, с которыми мне удается обратиться к ней. На секунду на ее лице проступает удивление и еще какое-то чув­ство. Удовольствие? Трудно сказать. У нее изменилось выражение лица, и я больше ничего с него не счи­тываю.

— Ко мне домой, — говорит она, помолчав.

Меня тянет расхохотаться. Хана так нелепо спо­койна! Она словно приглашает меня поискать музыку в ЛАММ или пристроиться рядом с ней на диване и посмотреть кино.

— Ты не собираешься сдать меня? — саркастически интересуюсь я. Я знаю, что она собирается меня сдать. Я знала это с той самой секунды, как увидела ее шрам, увидела пустоту в ее взгляде, словно в озере, потеряв­шем глубину.

Хана то ли не опознает вызов, то ли игнорирует его.

— Собираюсь, — просто отвечает она. — Но не пря­мо сейчас.

И снова какое-то выражение на миг проступает на ее лице — неуверенность, — и кажется, будто она хочет сказать что-то еще. Но вместо этого Хана, прикусив губу, отворачивается к окну.

Ее прикусывание губы заставляет меня задумать­ся. Это брешь в ее спокойствии, которой я никак не ожидала. Это прежняя Хана выглядывает из блиста­тельной новой версии, и у меня снова ноет под ложеч­кой. Меня захлестывает стремление обнять ее, вдох­нуть ее запах — «две капли ванили на локоть и жасмин на шею», — сказать, как я по ней соскучилась.

Но Хана вовремя перехватывает мой взгляд и под­жимает губы. И я напоминаю себе, что прежней Ханы больше нет. Возможно, от нее теперь даже пахнет ина­че. Она не задала мне ни единого вопроса о том, что со мной случилось, где я была, как я оказалась в Порт­ленде, измазанная кровью, в одежде, покрытой кор­кой грязи. Она почти не смотрит на меня, а когда смо­трит, в ее взгляде читается смутное, бесстрастное любопытство, словно я — какое-то странное животное в зоопарке.