— Держи, — она сует мне полотенце. — Жутко вы­глядишь.

— Да знаешь, как-то времени не было сделать ма­кияж, — язвительно откликаюсь я. Но полотенце, тем не менее, беру и осторожно прикасаюсь к уху. По край­ней мере кровотечение прекратилось, но полотенце все в засохшей крови. Не сводя глаз с Ханы, я вытираю лицо и руки. Интересно, о чем она сейчас думает?

Когда я управляюсь с полотенцем, Хана ставит пе­редо мной тарелку с хлебом и наполняет стакан водой а еще бросает туда настоящие кубики льда, пять штук и они весело звенят друг об друга.

— Ешь, — говорит она. — Пей.

— Я не голодна, — вру я.

Хана закатывает глаза, и я снова вижу прежнюю Хану, прорывающуюся из этой самозванки.

— Не валяй дурака. Ты еще как голодна. Ты умира­ешь с голоду. И от жажды, наверное, тоже.

— Почему ты это делаешь? — спрашиваю я. Хана открывает рот, потом закрывает.

— Мы были друзьями, — говорит она.

— Были, — твердо произношу я. — Теперь мы враги.

— В самом деле? — Хана выглядит испуганно, как будто эта мысль никогда не приходила ей в голову. И снова я ощущаю неловкость, грызущее чувство вины. Что-то здесь не так. Но я прогоняю эти ощуще­ния и отвечаю:

— Конечно.

Хана еще секунду смотрит на меня. Потом внезап­но отходит от стола к окну. Пока она стоит ко мне спи­ной, я быстро хватаю кусок хлеба, запихиваю в рот и жую, настолько быстро, насколько это возможно без риска подавиться. Потом запиваю его большим глот­ком воды, такой холодной, что от нее голову пронзает молниеносная, восхитительная боль.

Хана долго молчит. Я съедаю второй кусок хлеба. Она, несомненно, слышит, как я жую, но никак это не комментирует и не оборачивается. Она позволяет мне делать вид, будто я вовсе не ем, и на миг меня захле­стывает благодарность.

— Мне очень жаль насчет Алекса, — наконец про­износит Хана, не поворачиваясь.

Я ощущаю резь в желудке. Слишком много еды и слишком быстро.

— Он не умер. — Собственный голос кажется мне непомерно громким. Сама не знаю, почему мне захоте­лось сообщить Хане об этом. Но мне нужно, чтобы она знала, что ее сторона, ее народ не победили — по край­ней мере, не в этом случае. Хотя, конечно же, в некото­ром смысле они победили.

Хана оборачивается.

— Что?

— Он не умер, — повторяю я. — Его бросили в Крипту.

Хана вздрагивает, как будто я отвесила ей пощечи­ну. Она снова принимается жевать нижнюю губу.

— Я... — она осекается и хмурится.

— Что? — Я знаю это выражение лица. Я узнаю его. Хане что-то известно. — Что такое?

— Ничего, просто... — Хана качает головой, как будто пытается уложить в ней мысль. — Я думала, что видела его.

У меня желудок подступает к горлу.

— Где?

— Здесь. — Она смотрит на меня с одним из своих непонятных выражений лица. Эту новую Хану намно­го труднее понять, чем прежнюю. — Вчера вечером. Но если он в Крипте...

— Он не в Крипте. Он бежал.

Хана, свет, кухня — даже бомба, тихо тикающая где-то под нами и медленно продвигающаяся к забве­нию, — все вдруг кажется далеким. Стоило Хане вы­сказать свое предположение, и я понимаю, что в этом есть смысл. Алекс был совершенно один. Он вернулся на знакомую территорию.

Алекс может быть здесь — где-то в Портленде. Близко. Возможно, надежда все-таки есть.

Если я сумею выбраться отсюда.

— Ну? — Я рывком встаю со стула. — Ты собира­ешься звать регуляторов или как?

Даже произнося эти слова, я продолжаю строить планы. Возможно, мне удастся одолеть Хану, если до этого дойдет, но от идеи напасть на нее мне как-то не по себе. И она, несомненно, станет сопротивляться. К тому времени, как я с ней справлюсь, охранники уже будут здесь.

Но если мне удастся как-нибудь устроить, чтобы Хана вышла из кухни, хотя бы на несколько секунд, я швырну стул в окно, рвану в сад и попытаюсь спря­таться от охранников среди деревьев. Возможно, сад выходит задами на другую улицу. Если же нет, придет­ся заложить петлю по Эссекс-стрит. Это большой риск, но шанс все-таки есть.

Хана неотрывно смотрит на меня. Часы над пли­той, кажется, идут с рекордной скоростью, и мне чу­дится, что таймер на бомбе тикает вровень с ними.

— Я хочу извиниться перед тобой, — спокойно го­ворит Хана.

— Да ну? За что? — У меня нет на это времени. У нас нет на это времени. Я гоню прочь мысли о том, что произойдет с Ханой, даже если мне удастся бежать. Она будет здесь, в этом доме...

Желудок болезненно сжимается. Как бы хлеб ни попросился обратно... Надо оставаться сосредоточен­ной. Что будет с Ханой — не моя забота. И не моя вина.

— За то, что я рассказала регуляторам про трид­цать седьмой дом на Брукс-стрит, — произносит Хана. — За то, что сказала им про вас с Алексом.

От такого заявления у меня отключаются мозги.

— Что?

— Я им рассказала. — Хана едва заметно выдыхает, словно эти слова приносят ей облегчение. — Мне очень жаль. Я тебе позавидовала.

Я не могу произнести ни слова. Я плыву сквозь туман.

— Позавидовала?! — вырывается, наконец, у меня.

— Я... я хотела себе того, что было у вас с Алексом. Я запуталась. Я не понимала, что делаю.

Она снова качает головой.

Меня мутит и шатает, словно при морской болез­ни. Это какая-то чушь! Хана — золотая девушка Хана, моя лучшая подруга, бесстрашная и отчаянная. Я до­веряла ей. Я любила ее.

— Ты была моей лучшей подругой.

— Я знаю.

Хана снова выглядит обеспокоенной, словно пыта­ется вспомнить значение этих слов.

— У тебя было все! — Я не могу сдержаться и повы­шаю голос. Гнев вибрирует и течет сквозь меня пото­ком. — Идеальная жизнь. Идеальные оценки. Да все! — Я указываю на чистейшую кухню, на солнце, льющееся на мрамор подобно брызгам масла. — А у меня не было ничего. Он был единственным, что у меня было. Моим единственным... Отвращение подступает к горлу, и я делаю шаг вперед, стиснув кулаки, ослепнув от гне­ва. Почему ты не могла позволить мне иметь это? Почему тебе потребовалось это отнять? Почему ты всегда берешь все?

— Я же тебе сказала, что я сожалею, — механически повторяет Хана. Я могу зайтись в пронзительном хо­хоте. Я могу разрыдаться или выцарапать ей глаза.

Вместо этого я отвешиваю ей пощечину. Поток гнева протекает сквозь мою руку прежде, чем я успе­ваю осознать, что я делаю. Хлопок получается неожи­данно громкий, и какое-то мгновение я уверена, что сейчас на кухню ворвутся охранники. Но никто не по­является.

Лицо Ханы мгновенно начинает краснеть. Но она не вскрикивает. Она не издает ни звука.