Втроем они зашли в соседний кабинет – безликий офис: стол, стулья, видеомагнитофон и телевизор. Страйкер и Фелиция сели за стол, а Магуи взглянула на часы и нахмурилась, как будто у нее накопилась целая куча совершенно неотложных дел, куда важнее, чем это. Однако все-таки включила телевизор, вставила диск в магнитофон и нажала «просмотр».

Перед глазами Страйкера снова замелькали кадры стрельбы в школе.

Собственная реакция поразила его: она была точно такая же, как и ранее при просмотре этой записи. Странно, он видел ее уже столько раз, что должен был привыкнуть, ну или, по крайней мере, не реагировать столь остро.

Но нет… и на этот раз видео совершенно лишило его душевного равновесия.

Когда кадры наконец завершились, он расцепил крепко переплетенные пальцы и посмотрел на Магуи. На ее лице не осталось и доли былого сарказма, но и выражения шока, жалости или ужаса не появилось. Скорее, она выглядела неподдельно заинтересованной, и от этого детективу стало просто физически неприятно. Не сказав ни слова, она встала и начала крутить ручки на видеомагнитофоне.

– У меня от нее мурашки по коже, – прошептала ему на ухо Фелиция.

– У меня тоже, – кивнул Страйкер, – но она нам нужна! Магуи говорит на одиннадцати языках, ты только представь себе! – взглянул он на переводчицу и перешел к делу. – Ты понимаешь, о чем они говорят, или нет?

– Не говори ерунды! – отрезала та. – Конечно понимаю!

Магуи поставила запись с самого начала. На том моменте, когда стрелков показали крупным планом, перед тем как они вытащили из-под стола мальчика Джокера и расстреляли его, начался разговор, и Магуи стала переводить:

– «Первая и вторая цели уничтожены. Местонахождение четвертой неизвестно».

– Цель? – удивленно переспросил Страйкер.

– Это наиболее адекватный перевод.

Страйкер ушел в себя, размышляя над ее словами. Цель… что-то в этом слове смущало его, и не по смыслу, а скорее по контексту. Они называли своих жертв не по именам, не «он» или «она», а «цель». Так поступают только для того, чтобы обесчеловечить жертв и лишить стрелков всякого сочувствия. Более того, так не говорят школьники-социопаты или спятившие маньяки. Так говорят киллеры. Наемники. Настоящие профессионалы.

Так выражаются в армии, черт побери!

Страйкер взглянул на Фелицию. Перестав жевать свою шоколадку и прикусив губу, та встревоженно посмотрела на него:

– Плохо дело…

– Хуже не бывает…

– Гораздо хуже, – громко перебила их Магуи, – не то, что они говорят, а то, как они говорят. Это кхмерский язык, – пояснила она, поймав недоуменный взгляд детектива.

– Какой? – переспросила Фелиция.

– Изначально это диалект камбоджийского, но речь более рубленая и формальная, чем современный язык Камбоджи. Значит, детство этих двоих пришлось на семидесятые – очень дурное время в истории этой страны. Массовые убийства. Настоящий геноцид, – добавила она, сев в одно из офисных кресел, и повернулась к детективам. – Слышали о полях смерти?

– При Пол Поте, – кивнул Страйкер.

– Вот-вот, – подтвердила Магуи, махнув рукой на двух стрелков в масках на экране. – Видимо, вы имеете дело с теми, кто работал в этих лагерях или кто выжил после них. Что еще хуже.

– Секундочку, – не вытерпела Фелиция, до этого внимательно слушавшая ее монолог, – вы уж простите мое невежество, но кто такой этот Пол Пот?

– Один из самых жестоких диктаторов в мировой истории, Фелиция! – возмущенно посмотрел на нее Страйкер. – На его совести смерть трех миллионов, – вздохнул детектив. – Пол Пот воспитывал из детей солдат, заставляя их убивать собственных родителей. Простых женщин и детей морили голодом, насиловали и пытали, чтобы выбить из них ложные признания. При Пол Поте погибло около четверти населения страны!

Страйкер снова посмотрел на монитор и вспомнил взгляд Красной Маски – темный, холодный, мертвый… Да-да, именно мертвый. Фелиция с любопытством воззрилась на напарника, и тот с неохотой признал очевидное:

– Мы имеем дело с красными кхмерами.

Полуденное солнце стояло высоко огромным пылающим белым шаром. Его лучи отражались от стальных ворот больницы Святого Павла, и отсветы плясали на мрачном здании из красного кирпича.

Красная Маска отшатнулся: эта картина вновь пробудила в нем воспоминания. Отшатнулся так резко, что едва не выронил банку, чуть не совершив непростительную и, возможно, смертельную ошибку.

Стрелок задрожал всем телом, слегка покачнулся, вспомнив ужасную Секцию-21, но продолжил подниматься по лестнице. Картины были просто чудовищные. Почему же эти воспоминания снова начали преследовать его? Ведь он не вспоминал об этом мрачном месте много лет! На первый взгляд здание больницы ничуть его не напоминало: другой стиль, размер, даже цвет другой, но все же какое-то неуловимое сходство существовало, и Красная Маска снова почувствовал, как становится восьмилетним ребенком.

Ответ пришел неожиданно: все дело в ярком солнце! Оно било ему в глаза и ослепляло с той же силой, как в Ангкоре, во время оккупации Камбоджи.

Солнце ослепляло его отца, когда тот умирал на каторжных работах в полях смерти. Он трудился по четырнадцать часов в день, худые руки счетовода потрескались и покрылись ранами. Охранники с автоматами пристально наблюдали за ним.

Солнце ослепляло его мать, когда ее привязали за руки и за ноги и насиловали одиннадцать дней. Потом охранникам надоело, и они перерезали ей горло.

Солнце ослепляло его самого и других детей, когда их бросили в пыльную яму, где не было ни еды, ни воды, ни спасения от зверств.

Солнце беспощадно ослепляло всех. В Ангкоре слово «пощада» было не в чести.

Такого слова здесь вообще не существовало.

Красная Маска почувствовал, что от воспоминаний о тех днях у него заныло все тело. Откуда же берутся эти мысли? Ведь он теперь взрослый мужчина, а не восьмилетний мальчик. Он больше не ребенок-157, тот давным-давно умер!

– Духи! – прошептал он, не видя другой причины.

Сосредоточившись, он силой воли заставил себя идти вперед. Тело послушалось, но разум был не столь сговорчив: с каждым шагом воспоминания обретали все большую четкость, а образы – яркость.

Он будто снова очутился в том кошмарном сне.

Мама кричала…

Все кричала и кричала!

По ночам ее жуткие вопли разрывали лагерную тишину. Иногда они перемежались хохотом охранников, похожим на змеиное шипение, иногда мама умоляла предков спасти ее или хотя бы даровать ей быструю смерть. Но шли часы, дни, а ее мольбы так и не были услышаны.

Ребенок-157 свернулся клубочком в камере рядом с другими детьми. Некоторые из них корчились от голода, другие – от боли. Некоторые уже давно не шевелились и не подавали признаков жизни, но ребенку-157 было все равно, он почти не замечал их. Голос матери, ее крики и стоны стали его миром. Он пытался заткнуть уши, сделать вид, будто не понимает, что с ней происходит, но на самом деле он прекрасно все знал.