Понятно, что сейчас крайняя точка Москвы где-то в Ницце или там в Майями, а тогда это место, по мне так довольно унылое, было мечтой каждой девушки. Это у неё мечта такая была — светлый шоссейный путь, как в фильме, где Любовь Орлова какую-то прядильщицу играла.

Был такой давний путь русской девушки-мышки с острыми зубками, что пыталась прогрызть себе путь в лучшую жизнь. Она рождалась в каком-то промышленном захолустье, потом перемещалась в областной центр. Второй марш-бросок совершался в Москву. И следующий — в Париж или Лос-Анджелес. Ну или Ниццу с Майами, про которые я уже рассказал.

Иногда на этом пути девушка попадала в мышеловки разного типа. Теряла товарный вид, уставала от жизни или случалось что похуже. Иногда она оказывалась в неправильное время в неправильном месте. Тогда у новых Золушек появлялись лишние, совершенно не эротические, дырки в теле или они отжимались на горящих сухожилиях во взорванных „Мерседесах“. Это были неизбежные издержки пути. Долетевшие до цели бомбардировщики садились на извилистое Рублёвское шоссе девяностых. Это не отменяло синего брачного свидетельства — американского паспорта, Лос-Анджелеса и прочего.

Это конец московского пути для Золушки того времени.

А я там и пригодился — впрочем, не сразу сообразил, как это случилось. Меня выперли из МИДа, и первый месяц я был счастлив, потому что отпустил бороду — бриться я с юности не любил, у меня раздражение от этого. Ну, занялся переводами, но работа эта каторжная и я как-то затосковал.

Приятель мой строил там дома — мы-то привыкли ещё к дачам, где сортир у забора, а помыться в город ездят. А тут красота. Я застал ещё то время, когда старые дачи сносили.

Теперь новые сносят.

Итак, меня сперва сосватали торговать новыми дачами — ну это звучит красиво, а на деле — как в автосалоне ходить в хорошем костюме.

И тут баба одна меня присмотрела и купила вместе с домом.

Я и не сопротивлялся — борода, костюм. Жена меня тогда полгода как из дома выгнала, а тут кормёжка и комнатка. Два года я там прослужил, да только с мужчиной, который за всё платил, случилась неприятность.

Поутру постучали мне в дверь, да полезли в щель как тараканы ребята в чёрном с заметными надписями на спинах.

Хозяйка моя тогда на пляжах была, так что в доме только повар и две филиппинки в пристройке, что уборкой ведали. Врать не буду, меня не обижали, лицом в ковролин не совали. Спросили только, где ценности. Про то, отвечаю, мне неизвестно, но по комнатам провёл, чтобы они ничего не ломали.

Хозяйки я, кстати, с тех пор не видел, только явился от неё уполномоченный. Денег нам всем, конечно, недодали, повар исчез, как капелька воды на сковородке, а филиппинки сами собой рассосались. Водитель выехал куда-то, да и пропал вместе с машиной.

Дом продали, но опять вместе со мной — подруга купила. Ну и начал я наново хозяйство вести — а гости всё те же.

Это вам так может показаться, что дворецкому платят за какое-то унижение.

Всё это глупости — работа эта сложная, будто управляющего в гостинице. Нужно и про ремонт думать, и конфликты с прислугой разруливать, и смотреть, чтобы садовник хорошо себя вёл. Тут главное — в себе фанаберии не вырастить. Ну, это когда своих хозяев воспринимаешь, как досадное обременение к своему дому. Вот даже я сейчас говорю „своему“ дому — потому, конечно, он не мой, но я его ещё котлованом помню. Я знаю, где там плывун в углу, где вторую баню строить хотели. Все твои трещинки, как говорится. Я знаю, когда ремонтников вызывать и какие из них на совесть сделают, а от которых трещинки только множатся.

Но я видел своих коллег, которые начинают ненавидеть хозяев. Ну, убийца — дворецкий, известное дело. Я встречал таких, что даже своё классовое чутьё выказывали — родившиеся без СССР, родившиеся в СССР, рефлектирующие сорокалетние — это всё разные ощущения и разные реакции. Ну, ненавидеть есть за что, видал я их, разных. Если ты дистанцию держать умеешь, то всё нормально — а вот если сблизишься, то беда. Некоторых хозяин заставлял за хозяйкой шпионить, а потом их из хозяйской постели и вынимали. Или вот оба изменяют друг другу, но при этом делали вид, что озабочены чужой верностью. Уставят дом видеокамерами и ну потом просматривать в разных комнатах, кто кашу съел и постель помял. Кто лучше — хозяин или хозяйка? Не знаю. Девушки, что замужем за Рублёво-Успенским шоссе, просто пошли кучно в девяностые. Они оттого заметны, что высший свет в Европе формировался медленно, а у нас то, что его заменяет случилось быстро, как первый блин на Масленицу.

Я видал разных — вот были среди гостей туповатые воры. Ну, обычные чиновники на откатах, у них внутри сидел страх. Им до стиля не было дела. Были иностранцы, которые к местным относились как каким-то латиноамериканским папуасам. Ну, да я в отделе протокола служил, у меня к этим басурманам ключик был.

Но ещё были люди средних лет, что помнили Советскую власть, пионерские дружины и комсомольские собрания. Но это было не так важно — они помнили джинсы „Верея“ (Мой покойный друг даже написал про них песню), у них на губах не обсох молочный коктейль за десять копеек. Вот для этих людей стиль был особой темой, они всё время расчёсывали его, как ссадину. Они относились к стилю с иронией. Они иронизировали над золотой пылью, поднятой их девушками, но именно для этих вполне разумных людей эта жизнь с прислугой стала не только удобством.

Она стал индикатором правильности выбора. Эти люди средних лет до сих пор не уверены, правильно ли они поступили когда-то.

Ну а демонстрация предмета — стоящего на колёсах или одетого на тело, крепит дух.

И демонстрация гостям меня — тоже.

Я для них был чем-то вроде экзотической пальмы в зимнем саду. Свидетельствую о том, что хозяин ещё жив, успешен и не надо ругаться заграничным словом „лузер“. Впрочем, гламур бывших младших научных сотрудников, эта ярмарка тщеславия — особая тема. Но я не судья, все идут по жизни розно.

У меня работы много, как у директора школы — чтобы все не передрались и парты на месте были. И это мне ещё повезло, все хозяева мои бездетные были или со взрослыми детьми. Но одни меня звали дурацким словом „батлер“, другие — „дворецким“.

А последний хозяин зовёт меня „Бэрримор“ — и я откликаюсь.

Это честное имя.

Вот говорят, многие прислушиваются к смеху в соседней комнате — там он громче.

— Э, нет, — говорю я себе, когда утром расчёсываю бороду. — Делай, что должен, будь что будет. Нет у меня зависти, хотя честно вот вам скажу — я хозяев своих не любил никогда. Я просто умею решать их проблемы.

А смех громче в твоей собственной комнате».

Он говорит: «Мы тут в палате все вместе лежим, слышно как пердим, да кашляем, ужас ведь какой, а вот мне от того не так страшно — подохнешь, так хоть услышат твой всхлип смертный. А, Бог даст, услышав тебя как-нибудь, и спасут.

Но человек-то ищет уединения.