Смерть-то дело одинокое.

Мне однажды рассказали историю о русском миллионере, что ловил голых девок, которые купались рядом с его дачей и, отобрав одежду, фотографировал. Это происходило в Эстонии, где купаться можно прямо где хочешь, и оттого начался большой скандал.

Так я вам вот что скажу: это напомнило мне другую историю про писателя Солженицына. Правда, рассказали её журналисты — а они народ подлый, веры им нету никакой.

Я бы журналиста даже „Который час?“ не спрашивал.

Ответит хуже, чем Батюшков, даже „Вечность!“ не крикнет.

Но, тем не менее, история про писателя запала мне в душу.

Дело в том, что когда Солженицын был выдворен и лишён (или как некоторые говорят — вырвался из кровавых лап), то перебрался в американскую глубинку и купил дом в Вермонте. Дом хороший, основательный — но оказалось, что прямо через участок (я, конечно, сразу представляю себе унылый участок садово-огороднического товарищества), так вот, прямо через участок течет ручей. А по местным законам всякий человек может ходить вдоль ручьев и рек. Полезли, значит, по склизлым берегам упыри-журналисты.

И взвыл великий русский писатель от соглядатаев — но поздно.

Я — доверчивый, верю в этот рассказ. Ведь, поди, не заглядывали бы в окошки незваные гости — совсем по-другому, может быть, покатилось бы красное колесо. Или плюнул бы писатель и сидел до сих пор в своем Вермонте. Потом он, правда, в Серебряном бору, или где там рядом, в Троице-Лыково, живет, где хрен пройдешь. Там только не то, что журналист не может пройти, а и тот, кто инспекцию дачам проводит.

Тишь там и благодать.

Да только напротив срамота нудистского пляжа с пригожими девками.

И вот тут наступает то, что очень бодрит — если удается скопить денег на дом, то наступает настоящая „privacy“, как иностранцы говорят — частность, уединенность. Потому как никому ты в этом бревенчатом раю не нужен, даже если пустишь по участку рукотворный ручей.

Может, зайдет за топором сосед или там наш председатель за деньгами. Одно — добро, другое — зло неизбежное, но всё явления, данные нам в ощущениях.

Но если увидишь на своей территории голую красивую девку, то это значит, что ты не слил верхние фракции из самогонного аппарата, да оставил в стакане нижние.

А вот не надо жадничать — сливай дрянь, сиди да пей, да вечер длинный кой-как пройдет, а завтра то ж…»

У него на тумбочке целая стопка книг с крестами и ликами святых на обложках, и, отложив одну из них, он говорит: «Вот хроники часто спорят — когда лучше лежать, летом или зимой. У каждого есть свои резоны, это ведь не война, когда солдат точно знает, что летом лучше, чем зимой. Я раньше в августе всегда лежал. Август у нас не то чтобы не любят, его опасаются. Это, парень, ты может, и не знаешь, была такая песня — „Вот если бы только не август, не чёртова эта пора!“ Это про Ахматову, ей в августе не везло — то мужа расстреляют, то сына арестуют, то в постановлении пропечатают. Другие мужья у неё сгинули просто так, без месяца, но про август у начитанных людей отложилось.

Но мы как-то августа не боялись, а вот у вашего поколения случился дефолт (нам-то, старикам, что до вашего дефолта), утонула подводная лодка, пожары были, наводнения и прочие трагедии. Множество людей сообщали нам о причинах этих августовских неприятностей — ну, там отпуска и время работы резервных команд, особенности мировых и отечественных финансовых каникул…

Но я тебе вот что скажу: есть такое явление, как выкликание августа.

Вроде бы все ничего, видимых признаков катастрофы нет, буревестники сидят по своим гнездам, а людям неспокойно. Не всем, конечно, людям, а тем, чья жизнь размеренна и даже скучновата. Нет, в ней полно суеты и разных тревог, но это тревоги белки в колесе. А самое кровожадное существо на свете — белка в колесе, то есть, мирный обыватель. Это он кричит „Распни!“ и питается кровью из телевизора. Конечно, обыватель не настаивает на том, чтобы несчастья случались с ним самим, но вот как-то совсем без несчастий ему скучно. И если какое несчастье случилось, то ему теплее на душе, потому что его мелкие ошибки и крупные жизненные неудачи становятся не так важны. Когда большая беда — кому дело до неудач?

А ещё обывателю нравится самому быть буревестником. Причём это не свойство какого-то отдельного человека, а свойство человеческого общества вообще. В августе это просто становится особенно заметно — всё по тем же причинам: некоторая расслабленность и временное отсутствие новостей.

И тут начинается выкликание.

Если ты читал русских классиков, то помнишь: „Идут мужики и несут топоры, что-то страшное будет!“ А, ну читал, хорошо… Кроме энтузиастов, есть профессиональные выкликатели несчастий, но набор общий: вот придет фашизм, вот придет распад, а война уже на пороге. На пороге, точно-точно. Солью запаслись? А? А!? Запаслись солью, лежебоки? А спичками? В глаза смотреть! Спичками запасся?!

Ты-то понимаешь, что нельзя сказать, что кризисы и войны нас минуют — все это, увы, случается регулярно. Но в этом и сила выкликателя: если беда приходит, то он предупреждал, а если не пришла, то никто на ней не настаивал. Это такая одиночная молитва, впрочем, можно и скопом. Август требует не чтения классиков и не прочего самообразования, а того, чтоб собраться приличным людям в кофейне, нарядившись в черные балахоны, разложить на столе красивую голую девушку, измазав ей живот если не нефтью, так шоколадным тортом, и отслужить ночную мессу: гибель всему миру — иди, власть — уйди, что-нибудь новое — приди.

Господь милостив, он, если долго просить, всё сделает.

Что нам делать-то? Спросил, тоже. Ты парень начитанный, знаешь, что на это отвечают. Ягоды собирать, варенье варить, а потом пить с ним чай. Ну и что, что он в девятнадцатом году помер? Что в восемнадцатом году без варенья ему надо было жить? Правильный у него совет был. Нет, я бы сказал тебе — молиться надо, да ты молиться не будешь, так будешь литературу какую-то свою бормотать. Главное, не выкликай — ни августа, ни сентября.

Ну и похудей, что ли, а то сдохнешь. До августа не доживёшь».

Он говорит, и только по побелевшим костяшкам пальцев, которыми он сжимает раму кровати, видно, что ему больно: «А ещё у меня шинель есть. Голубая. Угадайте, чья? И тут мне сразу с боков кричат, неужто, дескать, лермонтовская?.. Или лунинская?.. Или уже прямо гумилевско-асеевская?.. Хрен вам, дорогой товарищ, отвечаю я на эти голоса. Эта шинель раньше Гоголю принадлежала. Я её на Тишинском рынке купил, в уценённых рядах, поскольку вся отечественная литература её затоптала сапогами, когда ходила в народ и обратно. Лана-лана, будете мне тут бухтеть с недоверием. Шинель-то у меня. Да с неё погоны ещё не спороты. Вы мне ещё расскажите, что лучше меня знаете, как с фабрики „Дукат“ бракованные сигареты воровать. И за „писателя“ ответите. И не фальшивая шинель у меня вовсе, нет, хоть нынче и никому верить нельзя… Это у вас пенсионное удостоверение фальшивое и проездной билет акварелью нарисован. А у меня шинель самая настоящая. И под воротником так и написано: „Гоголь“. А вот „Пушкин“ там зачёркнуто. Вы, разве не знаете, что эту шинель Пушкин Гоголю подарил, что бы только тот от него отвязался. Гоголь, что тебе каменный гость — придет в гости и сидит, как статуя Комендора. Так Пушкин ему ещё подарил ему китайский сервиз, двух дворовых девок, борзого щенка и сюжет для „Ревизора“… Не уходит. Тогда Пушкин ему шинель в зубы и говорит: „Проездись, падла, по России. Тогда и поговорим“ Тот уехал, а дороги у нас известно какие. Так и не свиделись больше. Так, кутаясь в пушкинскую генеральскую шинель, Гоголь ездил себе и ездил, а потом проездился, и второй том „Капитанской дочки“ сжёг, в землю закопал и надпись написал. Правда, потом выяснилось, вместе со вторым томом и его самого закопали. А когда откапывали и смотрели, не перевернулся ли он в гробу от всего о нем написанного, то, перевернув обратно, шинельку-то и сняли — не пропадать же добру… вот из этой шинели мы и выходили. И не надо мне тут со стороны кричать о фальшивках, что, дескать, надо спросить в портновско-адвокатской конторе „Белинский, Добролюбов и Ко“, их работа. Потому как вот фуфла-то не надо, не надо нас тут фуфлом кормить. Всё это история подлинная, дочка была в связи с Екатериной Великой — они в парке познакомились. Для отвода глаз дочка взяла фамилию Дашкова. И шинель стащил из гроба писатель Лидин, который ещё и ботинки подпёр, а какой-то комсомолец пуговицы срезал. Или подмётки срезал с исторических ботинок — они же и голову у Гоголя спёрли — до сих пор найти не могут. Но это была шинель одного чиновника, казённая шинель, гробовая. А дарёная шинель — та, моя, настоящая, самим Гоголем Некрасову завещана. Потому как лиры у Гоголя не было. Лиру-то Жуковский в Баден-Бадене не скажу с кем профукал. Именно поэтому моя шинель историческая, проверенная. Со справкой. Я в неё Шишкина однажды одел, и с тех пошла ему пруха и везука. Деньги потекли, и за книжку ему на десять долларов больше, чем мне заплатили. И вот про Некрасова не надо. Не трогайте святое — как он сказал однажды, что, дескать, лиру просветил народу моему, то все заплакали и простили ему кутежи с Достоевским Фёдор Михалычем в деревеньке Саксон, что в кантоне Вале. А шинели у него быть не могло — в руках-то трясущихся ничего не держалось, о чем он неоднократно сообщал Полине Виардо, полюбовнице своей, в Париж до востребования. Мне путеводитель по Швейцарии пересказывать не надо — я там на второй странице значусь. Потом Некрасова прижали в тёмном углу за шулерство и били канделябрами. Он прикрывался, сука, шинелью. В результате шинель отняли. Я нашёл её следы в Ясной Поляне. Но об этом в следующий раз. Ясную Поляну спалили агенты швейцарской Сигуранцы, и обменяли шинель на водку — она совершила долгий путь, прежде, чем попала на покойный ныне Тишинский рынок к беззубому цыгану, что продал мне её за шесть рублей тридцать копеек».