Здесь, в Риме, как и в Константинополе, у меня появилась возможность ознакомиться с трудами римских и греческих писателей. В Латеранском дворце имелась богатая библиотека, где я брал книги этих язычников, а также книги наших церковных патриархов.

У Плутарха рассказано о восстании Спартака, в частности о том, как в руки римского полководца Красса имели несчастье попасть шесть тысяч рабов. Красс приказал распять их вдоль Аппиевой дороги. (По ней и нам с Константином и Мефодием пришлось однажды проезжать.) Шесть тысяч трупов несколько месяцев висели на крестах, служа доказательством победы Рима и средством устрашения других рабов, вселяя в их души ужас.

Видимо, такой же ужас испытал и я, когда посетил в лунную ночь Колизей, полный загадочных призраков.

Больших трудов стоило мне и Доброславу уговорить одного римлянина, христианина, как и я, проводить нас к Колизею ночью, ибо бывать в этом некогда языческом увеселительном сооружении запрещалось нынешними отцами церкви и считалось греховным делом, хотя там давно не велось никаких представлений.

Но страсть порой выше рассудка и идёт наперекор всяким запретам, и об этом говорит Блаженный Августин в своей «Исповеди», рассказывая о посещении Колизея почти пять веков назад другом своим Алипием:

«В Рим приехал раньше меня, а именно для того, чтобы изучать право. И здесь его с небывалой притягательной силой и в невероятной степени захватили гладиаторские бои. И хотя перед тем он питал к ним неприязнь и даже отвращение, несколько друзей и соучеников, шедших с обеда и встретивших его, несмотря на нежелание и даже сопротивление с его стороны, буквально силой — как это могут позволить себе только друзья — потащили его в амфитеатр, где в те дни давались эти жестокие игры не на жизнь, а на смерть.

Он же сказал так: «Тело моё вы можете притащить и усадить там, однако дух мой и мои глаза не будут прикованы к игре на арене; итак, я буду пребывать там, но выйду победителем и над вами, и над вашими играми».

Они его выслушали, но всё равно взяли с собой, может быть, именно потому, что им хотелось узнать, сможет ли он сдержать своё слово.

Когда они пришли в театр и пробились к каким-то местам, там уже царили дикие страсти. Алипий закрыл глаза и запретил своему духу отдаваться греховному безобразию. Ах, если бы он себе заткнул и уши! Ибо, когда в один из моментов боя на него вдруг обрушился вой всей собравшейся в амфитеатре толпы, он открыл глаза, сражённый любопытством, будто бы он был защищён против него так, что и взгляд, брошенный на арену, не мог ничего ему сделать, а сам же он всегда был способен сдерживать свои чувства. И тогда душе его была нанесена более глубокая рана, чем телу того, на кого он хотел глянуть, и он пал ниже, чем тот, падение которого вызвало этот вой. Дух его давно был уже готов к этому поражению и падению, он был скорее дерзок, чем силён, и тем бессильнее он проявил себя там, где хотел бы более всего надеяться на себя. Ибо только он увидел кровь, как тут же вдохнул в себя дикую жестокость и не мог уже оторвать взгляда и, словно заворожённый, смотрел на арену и наслаждался диким удовольствием и не знал этого и упивался с кровожадным наслаждением безобразной этой борьбой.

Нет, он был уже не тот, каким был, когда пришёл сюда; он стал одним из толпы, с которой смешался, он стал истинным товарищем тех, кто притащил его сюда. Нужно ли ещё говорить? Он смотрел, кричал, пылал, оттуда он взял с собой заразившее его безумие, он приходил вновь и вновь и не только вместе с теми, кто когда-то привёл его сюда, но и раньше их, увлекая других за собой».

Так при виде смертельного боя гладиаторов пьянела толпа.

Что же чувствовали перед выходом на арену сами приговорённые к смерти?..

Сквозь мрачные тучи пробиралась луна, неровно освещая арки Колизея; на первом этаже я насчитал их ровно восемьдесят, столько же их было и на втором этаже, и на третьем, но четвёртый этаж (последний) представлял собой сплошную деревянную стену, правда, разрушенную во многих местах, так же как многие арки, колонны и мраморные сиденья на других этажах.

Проводник говорил, что Колизей вмещал пятьдесят тысяч зрителей, что стоит он на месте бывшего парка Золотого дома Нерона, именно там, где раньше находился пруд, перед тем осушенный и засыпанный, и что своими размерами превышает все предыдущие и последующие строения в Риме. А построен он в I веке римскими императорами Веспасианом и Титом.

Чтобы быстрее достроить Колизей (народ требовал наряду с хлебом и зрелищ), Тит, разрушивший Иерусалим, пригнал десятки тысяч пленных иудеев. На строительстве, кроме кирпичей, применялся и твёрдый травертинский известняк, добываемый неподалёку от Рима. Пленные иудеи и расширили до двенадцати локтей дорогу, по которой доставлялись из каменоломни огромные глыбы. Рабов и пленных погибло на сооружении амфитеатра — не счесть!

Работали и умирали также и осуждённые на смерть христиане. Господи, сколько же мук они, бедные, претерпели! И парадокс заключался в том, что погибали они рядом со своими гонителями-иудеями... Забитые бичами надсмотрщиков, скажем, на каменоломне, иудей и христианин, может быть, при последних мгновениях исторгали из глаз друг на друга лучи не ненависти, а благословения. Ведь умирали оба в страшных мучениях! Но это всего лишь мои предположения, не более.

А сколько смертей последовало потом, когда Тит закончил строительство Колизея и по этому случаю устроил празднество, длившееся сто дней! Десятки тысяч!..

С восходом солнца и до заката шли на его арене бои гладиаторов, сходившихся в смертельных поединках не только между собою, но и со львами и тиграми. Зверей выпускали ещё и для того, чтобы они своими клыками терзали на потеху римской языческой публике бедных христиан, толпами выгоняемых на арену.

Христиане, как и звери, содержались в клетках на глубине амфитеатра в восемьдесят локтей. Там же в камерах жили и тренировались гладиаторы. Располагались и склады, а также размещались сложные механизмы, предназначенные для подъёма декораций на арену. Здесь же существовала целая система каналов, по которым подавалась наверх вода, и арена через короткое время превращалась в озеро, где разыгрывались жестокие морские сражения. А из фонтанов, устроенных по бокам, высоко били струи воды с примешанными к ней благовониями, распространяя при этом свежесть и перебивая запах обильно льющейся крови... А свист, бой барабанов, звуки труб и флейт перекрывали шум боев и предсмертные крики.

Римлянин так красочно сам всё излагал, как будто сам жил во времена Блаженного Августина и его друга Алипия, а может быть, и раньше, когда царили более разнузданные, более зверские, ещё не сдерживаемые христианской моралью нравы... И сколько же мучений было принято последователями Христа ради возобладания любви к ближнему! Слава им, слава великомученикам!

Проводник и Доброслав Клуд куда-то ушли, а я, оставшись один, сел на скамью. Долго смотрел на арену, залитую лунным светом, и вдруг как бы забылся. Ощутил себя, как Алипий, на очередном зрелище; будто был уже день и по беломраморным скамьям скользили пятна солнечного света, пробивавшегося сквозь разноцветный навес, который на огромных мачтах сверху, словно купол, только что натянули моряки мизенского флота, умелые в обращении с парусами; теперь этот навес — надёжная защита зрителям и бойцам от палящих лучей солнца или сильного дождя.