За этой относительно оптимистичной установкой по отношению к потенциальным выгодам катастрофы скрывается спорная идея, утверждающая, что компетенции, связанные с творчеством и разрушением, фундаментально схожи, или, если повторить непритязательную остроту Иосифа Сталина, «не разбив яиц, не приготовишь омлет». В 1940-х годах эта мысль приобрела более ясные очертания, в том числе благодаря популяризованному Шумпетером [Schumpeter, 1942; Шумпетер, 1995] понятию «созидательного разрушения», выражающему ключевой смысл предпринимательской инновации и саму энергию беспрестанного омоложения капитализма благодаря созданию новых рынков на основе старых. (Четвертью века ранее Шумпетер ввел это представление в контексте транспортной революции Форда.) Но эта мысль о связи творчества и разрушения была намного убедительнее прояснена Дж. Робертом Оппенгеймером, которому, когда он присутствовал при первом взрыве атомной бомбы, вспомнилось индуистское божество Шива, «создатель и разрушитель миров», и эта фраза до сих пор остается самым ярким и точным описанием ядерной энергии.

И в созидании, и в разрушении есть два ключевых элемента применения силы: концентрация ресурсов и стратегическая фокусировка. Конечно, разрушение может быть созидательным только для тех, кто, пережив его, усиливает свои позиции. Или, как сказали бы экономисты, эксплуатация любой благоприятной возможности влечет альтернативные издержки, изрядно напоминающие третью интерпретацию наследия прошлого, представленную ранее в этой главе: создать один мир – это отложить, а может быть, и просто уничтожить, возможности другого мира. Однако созидательное разрушение может указывать также на возможность или готовность видеть более глубокую выгоду в мнимом ущербе, причиненном этим альтернативным вариантам будущего, выгоду, которая может заключаться в расширении наших горизонтов, позволяющем реализовать наши идеалы даже в том мире, что не был выбран нами. Этическая и политическая задача, с которой сталкивается защитник форсированного правления, состоит в том, чтобы придать убедительность такой интуиции, то есть представить опыт необратимого материального ущерба в качестве дефицита воображения. Я уже обсуждал эту задачу в категориях морального предпринимательства, то есть своего рода прикладной теодицеи [Fuller, 2011, ch. 5; 2012, ch. 4]. Конечно, эта задача непроста.

Однако ее никак нельзя считать фантастической. В самом деле, указанное превращение ущерба во благо должно становиться все более значимым, когда те резкие перемены, которые в прошлом потребовали бы военной агрессии или предпринимательского гения, сегодня могут допускаться или же просто провоцироваться проективными исследованиями, постоянно применяющимися в прогнозировании. Например, Лаборатория компьютерных наук и искусственного интеллекта MIT недавно представила оценку, согласно которой все такси Нью-Йорка можно заменить 3000 совместно эксплуатируемыми автомобилями с полностью занятыми посадочными местами вроде тех, которые уже используются в Uber, что позволит скорректировать поток автотранспорта и снизить нагрузку на окружающую среду [Cooke, 2017]. Недостатком такого предложения является то, что таксисты потеряют средства к существованию. Конечно, отреагировать на такое исследование можно по-разному, в том числе попытаться помешать ему стать рабочей программой. Например, можно заказать исследования противоположной направленности, что соответствовало бы превращению науки в служанку войны. Однако такая деструктивная программа способна включить и некоторые планы по перепрофилированию уволенных таксистов, показывающие, что для общества будет выгоднее, если они не будут выполнять ту работу, которой первоначально обучались. В таком случае наука использовалась бы, скорее, в качестве агента божественной справедливости, то есть разновидности прикладной теодицеи, по решению которой водители внезапно утрачивают, причем не по своей вине, имевшееся у них ранее сравнительное преимущество. Довольно очевидно, что справедливость такой программы будет зависеть от того, что выйдет из подобного перепрофилирования.

В этом пункте стоит обратить внимание на то, что «форсированное правление» определяет «ответственную инновацию» в достаточно глубоком, но при этом трудноуловимом смысле. В выражении «ответственная инновация» вполне допустимо расслышать представление о том, что инновация может быть безответственной, чего, конечно, надо избегать. Однако я имею в виду нечто другое, а именно то, что инновация неизбежна, так что задача в том, чтобы распространить зону «ответственности» на весь ее процесс. Или, точнее, поскольку она сама должна считаться основным компонентом человеческого прогресса, было бы безответственным не развивать ее, пусть даже в некоторых случаях определенные инновации приводили к резким переменам или даже к катастрофам. Собственно, форсированное правление – это страховка от любой антиинновационной реакции, возникающей после серьезного перелома: оно несет ответственность не только за, но и перед инновацией.

В конечном счете форсированное правление опирается на принцип проактивности, который выступает противоположностью принципа предосторожности, введенного в начале этой главы. Если принцип предосторожности повелевает «Не навреди!», то принцип проактивности говорит: «Без труда не выловишь и рыбку из пруда!». Мой главный ориентир здесь – Жан-Поль Сартр, утверждавший, что у всех нас «грязные руки», независимо от того, что считать конечным итогом наших действий – пользу, принесенную миру, или же вред. Даже программы, основанные на принципе предосторожности и нацеленные на сокращение риска для окружающей среды, например, путем запрета генетически модифицированных организмов или снижения выброса углекислого газа, влекут альтернативные издержки в связи с развитием науки и технологий, которые при оценке перспектив будущих поколений также должны заноситься в балансовую ведомость человечества. В конце концов, ущерб, который удалось предотвратить за счет выбора определенного курса (например, снижения экологических рисков), не менее спекулятивен, чем «ущерб», причиненный в силу отказа от определенного курса (например, развития науки и технологий). И тот и другой зависят от контрфактических предположений. Тем не менее обычно мы приписываем большую реалистичность контрфактическим предположениям первого рода, возможно, в силу их привязки к действиям, уже явно совершаемым в мире. Если говорить в целом, подобная асимметрия в интуициях поддерживала принцип предосторожности. Однако юриспруденция учитывает задействованные в таком случае когнитивные искажения, которые она пытается компенсировать, уделяя значительное внимание вине по небрежности.

Конечно, форсированное правление обращается к более широкой концепции небрежности, чем обычно предполагается в юриспруденции, что указывает на постистинностный подход к нормативности в целом. В частности, в сфере его интересов находятся также препятствия, тормозящие способность людей к инновациям. Эта идея имеет кое-какие прецеденты в праве. Рассмотрим обоснование самой идеи патентов и авторского права, впервые выдвинутое в период раннего Нового времени. В соответствии с ним самодовольство было главным врагом процветания, с которым можно было бороться лишь открытым поощрением предпринимательства [Fuller, 2002, ch. 2]. Как мы уже отмечали в главе 4, такой подход исторически был связан с библейской идеей о том, что человечество пребывает в падшем состоянии, которое требует своего рода восстановительных операций. Новое время во многом определялось именно предпринимательством и инновациями, которые сменили веру и набожность в качестве основных методов проведения таких восстановительных операций. Соответственно, мы видим сдвиг в модальном статусе инноваций: ранее они если и допускались, то нехотя, а теперь стали поощряться, а может, и открыто предписываться. Такой сдвиг сводится к тому, что «статус-кво» или «традиционная мудрость» стали считаться не источником авторитета и стабильности, а чем-то непременно подозрительным, поскольку они мешают попыткам людей реализовать свой потенциал.