Семья Джанни попросила меня выступить на поминальной службе в миланском Дуомо – исполнить дуэтом со Стингом тот самый двадцать третий псалом, который я пел в Сиднее в день поминовения Джона Леннона. На службе творилось столпотворение. Кругом папарацци, съемочные группы, фотографы – даже в самом соборе. Яблоку негде упасть, но, думаю, это бы понравилось Джанни. Он обожал публичность – наверное, только в этом мы не могли сойтись. Представьте: отдыхаем мы вместе на Сардинии, и, куда бы он ни собрался идти, его пиарщики предварительно обзванивают все медиа. Он любил, чтобы везде его поджидала пресса. Я твердил, что терпеть этого не могу, но он мягко возражал: «О, Элтон… но они же любят тебя… и просто хотят сфотографировать, разве не так? Они тебя любят».

В Дуомо два высокопоставленных священника – епископы или кардиналы, или, может, кто-то еще – подозвали к себе меня и Стинга и начали расспрашивать, что именно мы будем петь. Думаю, они вообще не хотели, чтобы мы выступали, ведь мы не католики. Было очень неприятно: будто директор школы вызывает тебя на ковер и распекает в присутствии всех учеников. Только происходило это во время поминальной службы, в соборе, в окружении телекамер и под вспышками фоторепортеров.

Наконец свершилось чудо: нам позволили спеть. Потом я плакал, не переставая. Никогда в жизни не видел, чтобы человек скорбел так глубоко и сильно, как Аллегра, маленькая племянница Джанни. Ей было тогда всего одиннадцать; Джанни обожал ее и оставил в наследство половину своего состояния. Почему-то она решила, что виновата в смерти дяди, – обычно по утрам она ходила вместе с ним за газетами, но на этот раз уехала с матерью в Рим. Девочка вбила себе в голову, что, будь она рядом, несчастья бы не произошло. После смерти дяди у нее развилась тяжелая анорексия; она постоянно куда-то пряталась, а потом ее находили в его гардеробной – она прижимала к себе старую одежду, которая все еще хранила запах Джанни. Это было ужасно. Просто ужасно.

Да и для всей семьи Версаче наступили страшные времена. У Донателлы, его сестры, всегда были проблемы с кокаином. Об этом знали все, кроме самого Джанни. Он совершенно не разбирался в наркотиках, да и спиртного почти не употреблял – обычно добавлял спрайт и кубики льда в бокал красного вина, что, на мой взгляд, способно полностью отбить желание осваивать мир алкоголя. В дни показов Модного дома Версаче он очень рано ложился спать, и всем рулила Донателла. Джанни видел, что с ней происходит что-то странное. Помню, мы как-то гуляли в саду у меня в «Вудсайде», и он признался:

– Не понимаю мою сестру – сегодня она хорошая и добрая, а назавтра в нее будто черт вселился. И у нее бывают истерики. Не знаю, что с ней такое?

Тогда я сказал ему, что она употребляет кокаин: до моей реабилитации мы с ней много раз баловались порошком вместе. Джанни не мог поверить. Он вообще не представлял, чем она занимается, когда его нет рядом.

После его гибели кокаиновая зависимость Донателлы полностью вышла из-под контроля. В тот период мы встречались редко, она избегала меня, потому что знала, как я к этому отношусь. Но однажды вечером явилась ко мне за сцену во время концерта в «Реджио Калабрия» в невменяемом состоянии. Я пел, а она сидела сбоку от сцены и плакала. Проплакала весь концерт. Или же моя музыка так ей не понравилась, или же она просила о помощи.

И мы решили вмешаться. Дэвид и рекламный агент Донателлы Джейсон Уейзенфельд подготовили почву; все произошло на праздновании восемнадцатилетия Аллегры в старых апартаментах Джанни на виа Гесу. Мы собрались в небольшой гостиной: Дэвид, Джейсон, наши друзья Ингрид Сиши и ее партнерша Сэнди. Вошли Донателла и Аллегра – обе в роскошных экстравагантных платьях от Версаче – и сели на диван. По очереди каждый из нас высказал Донателле все, что думает о ее зависимости, а потом наступило молчание.

Никогда не знаешь, что получится из такого вмешательства: если наркоман не готов признать свою проблему, все может кончиться очень плохо. Но внезапно Донателла прервала паузу.

– Моя жизнь – как твоя свеча на ветру! – выкрикнула она с болью в голосе. – Я хочу умереть!

Мы соединили ее по телефону с реабилитационным центром «Луга» в Аризоне, в городе Скоттсдейл. Слушали, что она говорит, и изумлялись:

– Да, да… кокаин и еще таблетки… какие?.. ну, пригоршню этих или пригоршню тех… а если не помогает, принимаю все одновременно… Да. Хорошо. Я вылетаю, но при одном условии: НИКАКОЙ ЖИРНОЙ ПИЩИ.

Уверившись, что в меню реабилитационного центра нет жирной пищи, она отбыла – все в том же роскошном платье. На следующий день нам позвонил Джейсон Уейзенфельд: Донателла осталась в клинике. Правила, запрещающие макияж, ужесточились, и вдобавок она забыла дезодорант, так что пришлось немного поволноваться, но в остальном все было в порядке. Донателла записалась на полный курс и собирается завязать с наркотиками. Мы поздравили Джейсона с успешным завершением нашего общего проекта.

– Спасибо, – мрачно ответил он. – Теперь только надо найти чертов дезодорант «Шанель» в этом Скоттсдейле.

После похорон Джанни мы пригласили его партнера Антонио пожить у нас в Ницце. Он был в отчаянии, отношения с семьей Версаче у него не складывались. Лето выдалось странное, мрачное, сумрачное; мы сидели в доме, который только что купили и декорировали в стиле Джанни, и словно ждали его появления – как он оценит наш интерьер? Однажды вечером Дэвид завел прямой и жесткий разговор: он настаивал, что мне надо нанять профессионального телохранителя. Раньше я никогда не думал об этом всерьез, даже после убийства Джона Леннона. В семидесятые, правда, я нанимал телохранителя Джима Морриса, но по иным причинам – бодибилдер и победитель турнира «Мистер Америка» не скрывал, что он гей: смелый поступок для чернокожего парня в те годы. И занимался он не охраной, а в основном тем, что выносил меня на плечах на сцену. Но теперь, похоже, нам и в самом деле требовались секьюрити. Времена изменились.

Невеселое лето закончилось совсем печально. Как-то воскресным утром в конце августа нас разбудило жужжание факса. Дэвид пошел посмотреть, что там, и вернулся с листком бумаги – рукописным сообщением от одного из моих лондонских друзей: «Сожалею, какая страшная новость». В первый момент мы не поняли, о чем речь, возможно, о Джанни, но ведь со дня его смерти прошло уже полтора месяца. С ощущением растущей тревоги я включил телевизор.

Погибла принцесса Диана.

С Дианой мы познакомились в 1981 году, незадолго до ее свадьбы с принцем Чарльзом. Это было в Виндзорском дворце, на дне рождения принца Эндрю, которому тогда исполнялся двадцать один год, и нас с Рэем Купером пригласили развлекать публику. Вечер получился на редкость странный. Снаружи дворец украсили психоделической иллюминацией, и до нашего выступления гости веселились под музыку передвижной дискотеки. На празднике присутствовала королева. Никто не хотел задевать чувства царствующей особы, так что громкость уменьшили практически до нуля, и, танцуя, мы слышали шарканье собственных ног. Принцесса Анна пригласила меня потанцевать под Hound Dog Элвиса Пресли. Потанцевать – сильно сказано; я неловко переминался с ноги на ногу, стараясь производить как можно меньше шума, но вместе с тем попадать в такт. Только усиленно напрягая слух, можно было понять, что диджей уже выключил Элвиса и завел Rock Around The Clock Билла Хейли. Появилась королева с маленькой сумочкой в руках, подошла прямиком к нам и спросила, нельзя ли присоединиться. В итоге я танцевал настолько беззвучно, насколько это вообще возможно, – в компании принцессы Анны и королевы Елизаветы, которая так и держала сумочку, – на самой тихой в мире дискотеке. Не знаю почему, но все это напомнило мне явление группы The Band у меня в гримерке и Брайана Уилсона, беспрерывно поющего припев из Your Song во время одного из наших первых визитов в Америку. Это было одиннадцать лет назад, с тех пор моя жизнь изменилась неузнаваемо, но вот я здесь, и все так же отчаянно стараюсь изображать нормального человека в эпицентре безумия.