Такая перспектива меня не слишком обрадовала, но отказать я не мог. Майкла я знал еще с тех пор, как ему было лет тринадцать-четырнадцать: после концерта в Филадельфии Элизабет Тейлор приводила его к нам на «Старшип». Милейший был мальчик. Но с какого-то момента он начал изолировать себя от реального мира – точно как Элвис Пресли. Бог знает, что творилось у него в мозгах и какими препаратами он себя пичкал, но в последние годы создавалось впечатление, что с головой у него совсем плохо. Я не шучу: он явно страдал психическим заболеванием, и находиться рядом с ним было очень некомфортно. Печальная история, но, увы, Майкл был как раз из тех, кому невозможно помочь: он как будто уже ушел от нас, закрылся в собственном мире, как в раковине, и жил среди людей, которые говорили ему только то, что он хотел слышать.

И вот теперь он придет на обед, который я устроил специально для того, чтоб представить маме моего бойфренда. Невероятно! Я решил, что позвоню Дэвиду и как бы мимоходом упомяну о визите Майкла. Наверное, если б я сразу перешел к делу и пообещал, что проблем не будет, Дэвид принял бы новость более спокойно. Хотя не знаю. Как только я – как и хотел, мимоходом – упомянул о Майкле, Дэвид взорвался: «Ты что, издеваешься?!» Скрепя сердце, я начал врать, что все не так уж страшно и слухи об эксцентричности Майкла Джексона сильно преувеличены. Вряд ли Дэвид поверил, ведь эти слухи я сам ему и сообщал. Но я продолжал настаивать, что все в порядке и все будет совсем не так страшно, как мы можем предположить.

Я оказался прав. Обед получился не таким безумным, как я предполагал, а еще безумнее. Стоял солнечный день, но нам пришлось накрыть стол в доме и задернуть шторы из-за витилиго Майкла. Бедный парень выглядел ужасно, совсем исхудал и казался тяжело больным. Макияж, похоже, ему накладывал сумасшедший визажист: краска текла ручьями; то, что осталось от носа, покрывал толстый слой липкого белого грима – видимо, с помощью этой клейкой субстанции остатки носа и держались на лице. Майкл не произнес ни слова, просто сидел и распространял вокруг себя волны дискомфорта, как некоторые распространяют уверенность или позитив. Почему-то мне показалось, что он давным-давно не обедал в компании, и, естественно, он ел не то, что подавали нам, а привез с собой личного повара.

Через некоторое время, по-прежнему молча, он вышел из-за стола и исчез. Его нашли через два часа в небольшом коттедже на территории «Вудсайда» – там жила моя домработница. Она сидела и смотрела, как Майкл Джексон тихо и спокойно играет в видеоигры с ее одиннадцатилетним сыном. Неизвестно почему, но с взрослыми он совсем не мог общаться.

Пока все это происходило, я, вглядываясь в полумрак, смотрел на другой конец стола, где Дэвид изо всех сил старался вести оживленный разговор с моей матерью. Она же прилагала все усилия, чтобы еще больше накалить обстановку: растолковывала ему, что психотерапия – пустая трата времени и денег. Причем говорила она очень громко, специально, чтобы психотерапевт Майкла услышал. В редкие минуты ее молчания Дэвид ошеломленно оглядывался по сторонам, будто искал ответа на вопрос: какого лешего здесь происходит и во что он себя втянул?

Но не только нежданный визит Майкла Джексона показал Дэвиду, что мир, в который он решился войти, полон странностей и безумств. Я и сам приложил к этому руку. Клиника в общем и целом обуздала мой бешеный нрав, но семейный темперамент Дуайтов не поддавался полному излечению, и я все еще был способен устроить настоящую истерику. Кажется, впервые Дэвиду довелось это увидеть в январе 1994 года в Нью-Йорке, в тот вечер, когда меня должны были ввести в Зал славы рок-н-ролла. Я не хотел участвовать в этой церемонии, потому что в принципе не вижу никакого смысла в существовании Зала славы. Изначальная идея мне нравилась: чествовать первопроходцев рок-н-ролла, тех, кто в пятидесятые проложил дорогу нам всем, и особенно – тех, кто позже оказался в тяжелом финансовом положении. Но очень скоро это выродилось в пышное мероприятие с участием телевидения, билеты на которое стоили десятки тысяч долларов, и все для того, чтобы как можно больше знаменитостей плюхнулись задами в мягкие кресла.

Разумнее всего было бы сразу вежливо отказаться, но я чувствовал, что обязан пойти. В Зал славы меня вводил Аксель Роуз, отличный парень. Мы довольно тесно общались в один из сложных периодов его жизни – тогда на него набросилась пресса. Мне хорошо известно, каким одиноким и несчастным чувствует себя человек в такой ситуации, и я хотел как-то его поддержать. Мы подружились, даже исполнили вместе «Богемскую рапсодию» на концерте, посвященном памяти Фредди Меркьюри. Из-за этого, кстати, мне пришлось позже отбиваться от ЛГБТ-активистов: в одной из песен Guns’N’Roses есть строки против гомосексуалистов. Конечно, если бы эти слова выражали мнение самого Акселя, я бы на сто метров к нему бы не приблизился. Но их произносил отрицательный персонаж, о котором говорится в песне. Кстати, похожая история у меня случилась и с Эминемом: мы с ним выступили дуэтом на премии «Грэмми», после чего «Союз геев и лесбиянок против диффамации» устроил мне веселую жизнь. И, опять-таки, все понимали, что в песне звучат слова не исполнителя, а персонажа – причем подчеркнуто отвратного персонажа. Ни Аксель, ни Эминем – не гомофобы, и считать их таковыми все равно что приписывать Стингу адюльтер с проституткой по имени Роксана или заявлять, что Джонни Кэш[203] застрелил в Рино человека, только чтобы посмотреть на агонию жертвы.

В общем, я все-таки собрался в Зал славы рок-н-ролла. Но, как только мы приехали, решил, что совершаю ошибку; развернулся и выбежал вон, громко бурча, что этот хренов Зал – чертов гребаный мавзолей. Я потащил Дэвида в отель, и там на меня немедленно накатило чувство вины. Мы вернулись обратно. The Grateful Dead как раз пели на сцене, только вместо Джерри Гарсии[204] там стояло его изображение, вырезанное из картона. Сам Джерри не пришел, заявив, что Зал славы рок-н-ролла – дерьмо собачье. Я полностью разделял его мнение, поэтому снова встал, развернулся и ушел, разумеется, вместе с Дэвидом. В номере отеля я снял костюм, надел махровый халат… и тут же опять нахлынуло чувство вины. Я снял халат, надел костюм и вернулся на церемонию. Уже находясь там, я страшно разозлился на самого себя из-за того, что испытываю чувство вины без всякой на то причины – и пулей вылетел на улицу. Всю обратную дорогу до отеля я на повышенных тонах разглагольствовал о том, что этот чертов вечер – пустая трата времени.

Когда я совершал свои первые эскапады, Дэвид сочувственно кивал и говорил что-то успокаивающее, но теперь в его голосе звучало напряжение, а лицо как-то окаменело. Я был абсолютно уверен, что таким способом он выражает свое презрение к церемонии, а вовсе не к моей истерике. Наверное, именно поэтому спустя десять минут я с легкостью поменял концепцию и, еще раз все обмозговав, повернул обратно. Гости смотрели на нас изумленно. Их можно понять: мы возвращались к столику чаще, чем обслуживающие его официанты. Рад бы сказать, что на этом все и кончилось, но увы: я совершил еще один истерический отъезд в отель и еще одно возвращение, прежде чем выйти на сцену. Аксель Роуз произнес прекрасную речь, я попросил Берни подняться к нам, сунул ему в руки награду, и мы покинули здание. В отель ехали в полном молчании, которое наконец прервал Дэвид.