вспоминает последние слова, которые сказала сестре. Она говорила о детях и теперь, оглядываясь назад, осознаёт, насколько пророчески это прозвучало:

«Нельзя во всем им потакать».

* * *

Накануне похорон Мэри Пэт сын Бобби попадает в больницу. Он катался с друзьями на скейте рядом с домом матери, на улице с большим уклоном. Попытался объехать колдобину, врезался в припаркованный у обочины «Бьюик» и перелетел через капот. В итоге сломал левую ногу в трех местах: ступня, лодыжка и берцовая кость.

Повреждения, к счастью, несерьезные. Хирург вправляет все в два счета.

Бобби и Шеннон сидят по обе стороны койки сына в больнице имени Карни. Гипс как будто крупнее самого мальчика: большой белый придаток, растущий из колена и подвешенный на перевернутую металлическую скобу наверху. Брендан в хорошем настроении – правда, немного рассеянный после наркоза. На лице непонимающая улыбка: мол, как я здесь очутился? Тетушки и даже дядя Тим приходят его проведать, приносят игрушки, открытки, книги. Пишут глупые пожелания на гипсе. Они так шумят, что медсестры вынуждены постоянно на них шикать. Наконец всех, кроме отца с матерью, выставляют из палаты.

Брендан тихо посапывает. Шеннон смотрит через койку на Бобби и произносит: «Наш мальчик», и голос у нее надламывается, потому что в Брендане впервые что-то сломалось. Он почти не болел, ни разу не травмировался. Даже вывихов у него не было.

Бобби кивает, стараясь сохранять бодрое и уверенное выражение лица.

Шеннон выглядит потрепанно. Именно она привезла Брендана в больницу, сидела с ним два часа, пока не приехал Бобби. Он предлагает ей съездить домой, отдохнуть, освежиться, принять душ, наконец.

Поначалу Шеннон отнекивается, но мальчик спит, а на улице темнеет. В итоге она собирает вещи, целует сына в лоб и грозит Бобби пальцем на прощанье. Глаза у нее красные от слез.

Когда она уходит, с лица Бобби спадает улыбка, которую он налепил на себя с самого прихода – мол, все будет хорошо, папа тут, он со всем справится… Он живо представляет себе, как выглядит нога Брендана под гипсом: вся распухшая и посиневшая, исчерканная черными швами. Хирурги разрезали ее, будто рождественскую свинью, чтобы влезть туда инструментами и соединить разломившиеся, словно хлебные палочки, кости. И хотя Бобби благодарен – чертовски благодарен – современной медицине, ему все равно это кажется надругательством.

Но ведь могло быть гораздо хуже. Брендан приземлился бы на голову, свернул бы шею, сломал бы позвоночник…

«Могло быть и хуже». Эту мантру в семье Бобби повторяли сколько он себя помнит. И он с ней согласен.

Против воли ему приходится смириться с тем, что он осознал, еще когда впервые взял сына на руки в родильном отделении больницы Святой Маргариты, но лишь теперь ощутил в полной мере. И все из-за чертова гипса.

«Я не смогу тебя защитить. Я буду стараться, я научу тебя всему, что знаю. Но я не смогу всегда быть рядом, когда мир решит огрызнуться. И даже если буду, нет никакой гарантии, что я смогу ему помешать. Я люблю тебя, я всегда тебя поддержу, но уберечь от всего не смогу… И это пугает меня до чертиков. Каждый день, каждую минуту, каждый удар сердца».

– Пап?

Бобби отрывает взгляд от гипса и смотрит в заспанные глаза сына.

– Да, воробей?

– Это просто нога.

– Знаю.

– Тогда чего плачешь?

– Да так, аллергия…

– У тебя нет аллергии.

– Заткнись.

– Очень по-взрослому.

Бобби улыбается, но ничего не говорит. Он пододвигает стул поближе к койке, берет сына за руку и касается губами костяшек его пальцев.

* * *

Похороны Мэри Пэтриши Феннесси проходят 17 сентября в девять утра. Народу немного. Каллиопа Уильямсон, держась в дальнем углу, замечает в первых рядах копию Мэри Пэт, только крупнее и толще, с группкой растрепанных детишек, которым явно не помешала бы ванна. На соседней скамье сидят двое пожилых мужчин с редеющими волосами, лицами отдаленно напоминающие ту женщину и Мэри Пэт.

Родня, стало быть.

Еще есть несколько монашек из Мидоу-лейн-мэнор, но из коллег – никого. В церкви, способной с легкостью вместить тысячу, едва набирается пара десятков человек.

Детектива Бобби Койна нет. Занят, значит, не сомневается Каллиопа, ведь она точно знает, что слово он держит. Прямо как ее Реджинальд.

В другом конце зала, напротив Каллиопы и тоже в углу, стоит широкоплечий мужчина приятной наружности и с добрым взглядом. На нем неладно скроенный костюм и неумело завязанный галстук. В руке он держит платок, которым молча и часто промакивает глаза.

Она уже видела его раньше: он, бывало, забирал Мэри Пэт после работы. Это ее муж. Бывший. Их не представляли друг другу, но Каллиопа знает, что его зовут Кенни, хотя чаще называют просто Кен-Фен.

После службы она догоняет его на ступенях церкви, представляется и выражает соболезнования. Не только по погибшей супруге, но и по падчерице.

– Вы – Соня? – спрашивает Кен-Фен.

Она мотает головой:

– Никто меня так не зовет.

– А… Мне казалось…

– Это все из-за работы: я как-то рассказала, что в детстве отец называл меня Соней, а они и запомнили. Я потом говорила, что больше никто и никогда так меня не называл, но это они решили пропустить мимо ушей. Оставили мне кличку, будто я их домашняя зверушка.

Он вздыхает:

– Что ж… Соболезную вашей утрате.

Каллиопу бросает в жар, будто ее сердце пронзили металлическим шампуром, но она берет себя в руки.

– Здесь многие кого-то да утратили, – говорит она.

Остальные собравшиеся постепенно покидают церковь, но к Каллиопе с Кен-Феном никто не приближается, не выражает мужчине соболезнований. Наоборот, обходят его по широкой дуге, будто прокаженного.

Наконец все расходятся, а они вдвоем молча остаются стоять на ступенях. И есть в этом молчании нечто странно уютное.

– Выпить, случаем, не желаете?

– Я? Только за.

* * *

Они идут в ближайший бар, мимо плакатов и граффити на стенах, читать которые Каллиопа отказывается. Она и так знает, какая мерзость там написана. Эта мерзость окружает их сейчас везде: висит в воздухе, болтается на фонарных столбах. Черт возьми, Каллиопа даже чувствует ее на языке, будто застрявший в зубах кусочек алюминиевой фольги.

Этот бар, по словам Кен-Фена, работает по восемнадцать часов в день. Тут обслуживают персонал электростанции, все три смены. Для десяти утра здесь порядочно народу. За стойкой двое барменов, по залу ходит официантка.

За десять минут, что они тут сидят, никто не обращает на них внимания. Мускулистый мужик и негритянка – все делают вид, будто их нет. Официантка четыре раза проходит мимо