Мефодьевич, как один из таких жучков в прошлом году убил под Тигровкой лосиху в начале июня. Матка ходила с новорожденным телком, еще совсем слабеньким, с дрожью в узловатых коленках. Браконьер телка не тронул: не то жалость душу ему защемила, не то лишнего выстрела делать боялся. Лосенок так и топтался возле убитой матери, тыкался мордочкой в ее холодное вымя. Увидел его тракторист с трелевочного трактора, забрал в кабину, привез домой. Рассказывал он, что лосиха уже затухла, вспучилась вся. Лежала она без одной задней ноги: всего-то и смог унести забредший сюда браконьер… Нашли его скоро неподалеку в пустующем зимовье. Хозяин избушки оставил тут соль, спички, муку, сухари, чай. Прибавить к этому мяса, так можно было бы долго валяться на нарах, что называется, жизнь куражить. На суде браконьер говорил, что убить лосиху его вынудил голод. А к голоду лень привела, нежелание честно себе на хлеб зарабатывать. Нет, уродливых людишек Савушкин никогда не мог понять.

Думай не думай, сиди не сиди, а жизнь заставляет двигаться. Хрисанф Мефодьевич вышел на улицу и стал делать всю ту работу, без которой не обходилось и дня у него: кормил и поил Солового, разговаривал с Пегим (а прежде — с Шарко) и тоже кормил, варил себе ужин и завтрак, потому что с утра пораньше решил в розвальнях ехать в Кудрино, пока след вора еще совсем не простыл.

4

Управившись уже поздно вечером со своим домашним хозяйством, Марья Савушкина закрыла за собой дверь на крючок, чтобы не выходить на мороз до утра. Дров и воды натаскала с запасом, наготовила корму назавтра свиньям в двух объемистых баках, согрела чай в электрическом самоваре и села ужинать. В одиночестве, в бесконечных заботах, она так уставала за день, что засыпала, едва коснувшись подушки. Ждать помощи было ей неоткуда: муж в тайге, сыновья на отлете, дочь с зятем заходит редко: у самих и хозяйство тоже, и служба. И квартиру им дали в дальнем конце села, на шумной улице: дорога от них так близко, тракт, машины гудят день и ночь. А Савушкины живут напротив кладбища, в тихом местечке. Когда Хрисанф Мефодьевич подгуляет (а такое с ним изредка все-таки происходит), то впадает в шутливый тон и говорит жене:

— Вот помрешь ты, Марья, я поплачу и схороню. Удобно-то как! И гроб далеко не тащить, и ходить на могилку к тебе будет близко! Подкатит слеза — пойду прямиком через огород по картошке, лягу на холм, припаду ухом, а ты мне оттуда что-нибудь скажешь такое ласковое, утешительное…

— Дурень ты, Хрисанф! — весело отзовется Марья. — Еще неизвестно, кого из нас первого царапнет косой безносая.

— Меня — погодит! На мне еще надо пахать да пахать.

— Пахала муха на волу! Лешак болтливый.

— Ну, тогда нам с тобой надо по сотне лет брать, равняться на деда Крымова.

Так иногда они перебранивались шутя.

Не было дня, чтобы Марья не вспоминала мужа, не желала ему удачной охоты, богатого промысла. О бедах, что могли приключиться с ним, она как-то не думала, верила в его опытность и осторожность.

Чай Марья любила пить с леденцами: эти конфеты ей доставала дочь Галя — заказывала пилотам во все концы. Сейчас, перекатывая во рту леденец, Марья отпила душистой, горячей жидкости, прислушалась: ей показалось, что снег скрипит под полозьями и родной голос слышится за воротами. Встала, к окну подошла… Точно, его, Хрисанфа, голос! Накинула шаль на плечи, дверь отворила, выскочила в сенцы, оттуда на крыльцо и увидела, как Соловый, обиндевевший весь и измученный дальней дорогой, втаскивает розвальни в ограду.

— Скажи моему коню «тпру», а то у меня губы замерзли! — попытался шутить Савушкин. — Здорово, жинка! Не ожидала?

— Что случилось, Хрисанф? — встревоженным голосом спросила Марья.

— Случилось — это ты угадала! Черт с ведьмою повенчался!.. Иди ставь бутылку — до селезенки промерз.

— Собачонок какой-то чужой… А наш-то красавец где? — Марья не уходила.

— Лось его насмерть копытом засек… Да иди, говорю! Простынешь. Я сейчас, только вот обихожу Солового…

Бывало, приезжая с охоты, он сам ее звал во двор, если она была в избе, да еще поторапливал: поспешай, мол, давай, то убери туда-то, другое поставь или положи там-то. А тут ни о чем не просил, ничего не приказывал, значит, сердит и приехал с пустыми руками: вон в санях только мешок небольшой, с мясом или мороженой рыбой. А так больше и нет ничего… Что лось порешил, в этом сомнения не было. А чужую собаку он взял где-то на стороне — тоже ясно. Однако пошто он оставил тайгу, когда самое время охоты, самый жаркий промысел начинается? Марья пока ничего не могла понять.

Минут через двадцать вошел хозяин, плотно одетый, студеный, с натужно-красным сердитым лицом. На столе уже было наставлено все, что оказалось на тот час готовое: капуста тушеная с луком и салом, сало свиное соленое, хлеб, маринованные огурцы, клюква, брусника в чашках. И среди всей это снеди возвышалась бутылка пшеничной. Зная обычай мужа, Марья всегда держала про запас водку. Она сама откупорила ее и налила ему полный граненый стакан: с мороза и по приезде хозяин всегда выпивал этой мерой.

Сев к столу и покосившись на стоящую позади стула Марью, Хрисанф Мефодьевич бросил полусердито:

— А что сама-то со стороны вороной глядишь?

— Уже почаевничала, — отозвалась вполголоса Марья.

— Нет, ты налей себе, а то горько будет рассказ мой выслушивать.

Стакан он осушил залпом, не крякнув и не поморщившись. Подождал, потянулся за огурцом, взял не вилкой, а пальцами — целый, ядреный и схрумкал его молчком. Молчала, наблюдая за ним, и жена.

— Ты Мотьку Ожогина давно встречала? — Хрисанф Мефодьевич не повернулся к Марье, не заглянул ей в лицо.

— Вот удивил муженек! — фыркнула Марья. — Мне только за ним и доглядывать, больше-то не за кем. По двадцать ведер воды каждодневно из колодца вытаскиваю, так он подсоблять приходит — Мотя-то твой!

— Я тебя ясно спрашиваю: не встречала тут его, в Кудрине,