немцем — врукопашную. Летит медведь на меня, будто копна катится. Екнуло сердце, а кулаки сами собой сжались… И было потом на мне, грешном, тридцать восемь отметин — глубоких, мелких и всяких… Прыжками нажал он меня. Одно ружье на двоих было, и то приторочено. Он, батюшко, меня дерет, а я ухаю… С Анисимом были мы, с Марфиным мужем. Анисима близко нет. Стал медведю я кулак в пасть совать, ему эта проделка моя не понравилась. Чихнул — аж слюною меня обдал! А тут собака приспела— взлаяла. Медведь за ней убежал. Я же как возле сосны крутился, так и остался стоять, прислонясь. Кровища все лицо залила… Медведь вернулся, давай меня опять хватать. Я на него бралкой машу — приспособлением, которым бруснику берут. Потом Анисим-то прибежал на шум и убил его. Была медведица. Услышала голос человека и прибежала. Вот какая со мной правдивая история вышла… А ты, прихожалый, медведя-то видел?.. Ну, раз охотник — должен! А то я одного спрашиваю о том же, а он отвечает: «Встречал я медведя, когда с него шкуру снимали!» Шутковатый был человек.

Филимон тогда завладел вниманием всех, долго еще рассказывал таежные были, но умолк, когда последними в тот вечер заглянули к Марфе на огонек два родных брата — Самсонычи. При виде их лиц Хрисанф Мефодьевич даже откинулся к стенке и заморгал удивленно. У старшего брата почти не было губ и нос был искромсан, расплюснут, свезен набок. Он улыбался, и рот у него перекашивало. Стальные зубы в верхнем ряду не прикрывались ничем, если не считать реденьких, будто траченых молью усов.

Еще более горькое зрелище представляло лицо младшего Самсоныча: одно ухо было оторвано напрочь, второе обкорнано сверху, правый глаз смещен к переносице вниз, а левый — к щеке. По лицу младшего брата не трудно было представить, какое уродство причинено ему в других частях тела разъяренной звериной силой. Едва оба Самсоныча перешагнули порог, как Марфа воскликнула:

— Вот уж кто верно знает, почем стоит медвежья шкура!

Да и так было все понятно Хрисанфу Мефодьевичу, и он подумал:

«Кто ловко медведей берет, обходится без царапинки, а кто расплачивается. Вот два брата-охотника, и обоих судьба пометила. Смотреть на них, и то страшно…»

— Сысой Самсоныч, — обратилась к старшему брату Марфа, — скажи прихожалому человеку, на скольком медведе ты губ-то лишился?

— Ади-ка на шорок шастом! — ответил тот весело, не без гордости. — Ашрамил меня, окаянный!

— А ты когда пострадал, Зиновий Самсоныч? — повернулась она к младшему.

— Два раза я был под медведем. — Этому говорить было легче: он не картавил, не шепелявил. — Первый-то раз покарался на тридцать четвертом, второй — на тридцать шестом. Вот этот последний уж сколько мог меня драть — драл. И на мне смертельно раненный издох!

— Зачем же вы столько их бьете? — спросил Савушкин, у которого на тот год за всю жизнь было добыто одиннадцать медведей.

— Дак они на нас натыкаются! — озарился улыбкой Зиновий Самсоныч.

— И получается, что вражда промежду вами — до гробовой доски! — засмеялась Марфа.

— Так, так, — кивал младший Самсоныч и весело сверкал на старшего брата глазами. — Или медведь кого из нас под колодиной похоронит, или мы его — на жердях унесем!

Слушая, Хрисанф Мефодьевич вспомнил дивный вкус медвежьего окорока и проглотил слюну. Квасок староверки Марфы разжигал в нем такой аппетит, что чебаками и хлебом унять его было трудно. А доставать из котомки окорок (хорошо он коптил тогда мясо лосей!) он не решался, чтобы не увидеть даже немого смущения этих людей.

Все разошлись. Марфа стелила Савушкину у печи на топчане. Юрка укладывался спать в одну кровать с матерью. Хрисанф Мефодьевич перед сном вышел на улицу. В тайге кругом было тихо, попархивал легкий снежок. Но звезды на небе взблескивали ярко. Темное небо лежало на черных вершинах деревьев. Савушкин думал о Ските, о краже в молельном доме, о тех мужиках, которые ушли догонять грабителей. Догонят ли, нападут ли на след? Тайга велика, есть где укрыться и доброму человеку, и злому… Думал о живучести веры этих людей. Хорошо или плохо, что так крепко, корнями, держатся они за старое, за обычаи свои? И по размышлении Хрисанфа Мефодьевича выходило, что дурного в том нет ничего, и хорошего мало. Хорошо, что живут староверы своим трудом, не крадут и не грабят, приносят пользу такими же промыслами, как он, как другие охотники… Но жаль было ему мальчика Юрку, белобрысого, ласкового, которому надо бы в школу, а он бегает ставить петли на зайцев. Вот тут — заковыка, чистой воды непорядок…

А через год стало слышно, что Скит горел, огонь подобрал почти все избы, что мальчик Юрка получил сильные ожоги, лежал в больнице в Парамоновке. Из больницы, рассказывали, отдали его в интернат: сам попросился в школу. И вспомнился тогда Хрисанфу Мефодьевичу голос парнишки:

«А у тебя борода почему не растет, если в лесу живешь?»

Упорные и упрямые староверы в Скиту отстроились заново, и Марфа у них, говорят, по-прежнему верховодит, владычествует. Вспоминал Савушкин и не мог вспомнить, как называют верховного человека у старообрядцев. Сам не верующий, он не разбирался в этих делах. Да и зачем ему было забивать голову всякой непотребностью…

Ночь перед походом в Скит проспал он чутким, тревожным сном. Сомнения все мучили: дадут собаку или откажут? Решил опять прямо, в дом Марфы идти. Вспомнит, поди, и ради Христа посодействует.

Утром, чуть свет, Хрисанф Мефодьевич вскочил, оболокся, печку топить не стал — ел холодное мясо вчерашней готовки, запивал теплым чаем из термоса. Подперев ломом дверь зимовья, старательно убрал под седло Солового. Мерин по закоренелой своей привычке оскаливал зубы, прижимал уши, и хозяин, тоже по давно заведенной привычке, ругался и замахивался на него кулаком.

Запрыгнув с пенька на лошадь (над этим всегда, когда видел, потешался Румянцев, мол, в гражданскую войну за такую посадку на коня плетьми пороли), Савушкин бросил взгляд на жилище, на шкуру Шарко, которую он набил сеном и подвесил на угол зимовья для склевывания жира и мяса синицами. Пока он путешествует в