наличии у царя возможности выслеживать беглых. Однако объектом мер принуждения в отношении крепостных чаще всего становилась крестьянская община в целом. Как показывают Стивен Хок и Трейси Деннисон, община предпочитала не допускать в свою среду помещичьих агентов, практикуя внутреннюю дисциплину. Старейшие по возрасту члены общины осуществляли власть, закрепляя полное подчинение женщин мужчинам и младших – старшим, назначая телесные наказания за мелкие преступления, отправляя рекрутов в армию, усмиряя непокорных. Но одновременно они занимались организацией помощи престарелым и овдовевшим крестьянам и вообще всем, кого постигло какое-либо несчастье. Существование деревни отличалось стабильностью благодаря такому саморегулированию. Как поместье, так и общину, возможно, следует рассматривать как уменьшенную копию русского государства. Насилие было суровой реальностью, угроза его применения постоянно висела в воздухе, но в повседневной жизни те, кто обладал властью, укрощали его посредством институтов – таких как община, административный аппарат и судебная система.

МОНОПОЛИЯ НА НАСИЛИЕ: УГОЛОВНОЕ ПРАВО

Как известно, Макс Вебер считал монополизацию средств насилия главным признаком суверенитета. Во многих отношениях речь идет об институционализации права суверена на употребление «священного насилия» ради сохранения стабильности в государстве, но эта теория появилась уже после смерти Вебера. Монополия на насилие может выражаться в единоличном контроле правителя над вооруженными силами и запрете частных формирований либо контроле над насилием, применяемым частными лицами, посредством системы уголовного права, когда вводится запрет на дуэли, драки, убийства. Чтобы суверенное насилие было легитимным, оно должно восприниматься как справедливое, а осуществляющая его система – как учитывающая потребности народа; в одних государствах эта легитимность обеспечивается конституционными и правовыми средствами, в других – милосердием и милостью монарха.

В Московском государстве уголовное право закрепляло монополию государства на насилие. Лишь царские суды имели право преследовать кого-либо за тяжкие преступления, применять пытки, назначать телесные наказания и смертную казнь. Если помещик, чей крестьянин совершил тяжкое преступление, самовольно принимался пытать и карать его, он подвергался наказанию: такого крестьянина следовало доставить в государственный суд. Точно так же можно было совершить убийство в целях самообороны, но если землевладелец схватил преступника на своей территории, он должен был отдать его в руки судей. Кровная месть по делам чести запрещалась – необходимо было обращаться в суд. Существовала система штрафов за бесчестье, обеспечивавшая защиту каждому, от холопа до боярина; исключение представляли лишь те, кто порвал связь со своей общиной. «А татем, и разбоиникамъ, и зажигалщикам, и ведомым лихим людем безчестия нет», – указывалось в Судебнике 1589 года.

Исход соперничества между боярскими родами решался не путем дуэлей (последние начали устраиваться, под европейским влиянием, лишь с конца XVII века и оставались запрещены еще добрых сто лет после этого), а посредством местничества – сложной системы, в которой учитывались знатность рода того или иного лица и его старшинство внутри рода. Если, к примеру, кто-либо считал себя оскорбленным, когда его ставили под начало представителя другого рода, суд со всей тщательностью выяснял сравнительный статус обоих, опираясь на официальные генеалогические записи и сведения о военной службе. Но, как представляется, в XVI и XVII веках ни один подобный иск не был удовлетворен, так что эта практика служила скорее для спасения репутации и, возможно, для защиты родовой и индивидуальной чести путем установления прецедента, не ограничивая права царя совершать какие угодно назначения. В редких случаях, когда высокопоставленное лицо не желало признавать отказ в своем иске, царь обрушивал на него свой «праведный гнев»; Алексей Михайлович устраивал таким упрямцам суровую выволочку. В крайних случаях тех, кто шел против царской воли, подвергали публичному унижению, которое, согласно Виктору Тернеру, играло роль «социальной драмы», создавая пороговое пространство: внутри него обе стороны конфликта более или менее сохраняли свое достоинство, и в рядах расколотой элиты восстанавливалось равновесие.

Царские суды рассматривали наиболее серьезные дела, в том числе земельные споры, челобитные о вознаграждении за службу, тяжкие (неоднократное воровство и разбой, убийства) и политические преступления, причем в последнюю категорию включались и религиозные (ересь, колдовство). Церковь участвовала в расследовании дел, где была замешана ересь, но наказание выносилось государством. Последнее без всякого стеснения использовало судебную систему для защиты своих интересов: так, например, первые Романовы безжалостно боролись с малейшими признаками политического недовольства, разбирая случаи предполагаемой измены в ускоренном порядке. Эти разбирательства, проходившие по разряду «Слово и дело» (обвинения в измене), продолжались в течение первых четырех десятилетий после воцарения новой династии, но последствия были незначительными. Воеводы часто решали, что крестьяне были виновны всего лишь в необдуманных словах, сказанных по адресу царя в пьяном угаре. К середине века такие преследования стали более редкими, хотя ловкий тяжебщик мог выкрикнуть «Слово и дело», чтобы отсрочить разбирательство против самого себя.

Отправление правосудия и поддержание порядка на низшем уровне осуществлялись местными общинами, которые пользовались при этом своими языками и традиционными нормами: немецкие кодексы в Ливонии, восточнославянское обычное право в деревнях, шариат в Казани, казачье право на Дону и в Гетманщине, туземное право в Сибири и Башкирии. Церковь обладала юрисдикцией в отношении всех православных, когда речь шла о вере и религиозных практиках, а также разрешала мелкие тяжбы между зависимыми от нее мирянами. Кроме того, она ревниво отстаивала свое право судебного преследования духовных лиц, совершивших преступления нерелигиозного характера. В 1649 году для сбора налогов на содержание церкви и ведения гражданских дел, в которых были замешаны клирики, государство создало Монастырский приказ, но в 1669 году церковь добилась совместной юрисдикции в таких случаях. Обширные владения патриарха были особенно хорошо защищены от посягательств государства.

«Русская Правда», составленная в XII веке, представляла собой краткий свод восточнославянского обычного права и походила на соответствующие европейские кодексы эпохи Средневековья. В начале Нового времени она все еще имела хождение в Московском государстве, но судебники (1497, 1550, 1649, 1669) и указы великих князей и царей имели над ней преимущество в том, что касалось процедурных вопросов и назначения наказаний. Обширное светское законодательство Византии, основанное на римском праве, почти не было переведено на церковнославянский язык и не распространилось в древнерусских землях – в отличие от византийского церковного права. На протяжении XVII века, когда шел оживленный культурный обмен с украинско- и бело-русскоязычными землями, особенно в духовной среде, кое-какие памятники византийского законодательства были воскрешены Москвой. Наряду с Литовскими статутами, оно повлияло на Соборное уложение (1649) и Новоуказные статьи о татебных, разбойных и убийственных делах (1669).

Судебная система Московского государства была малоразвитой, если сравнивать ее с тем, что существовало тогда в Византии и Европе: суды различных уровней, квалифицированный персонал, юридическая наука. Московские приказы и воеводы в уездах