К их числу с полным основанием можно причислить и литератора, журналиста (издававшего в 1798-1799 гг. вместе с А. Валькуром газету «L’Indépendant») Луи Леклерка из Вогезов (Leclerc des Vosges)[676]. Своими радикальными взглядами он не раз навлекал на себя огонь критики и даже однажды был арестован и оказался на месяц в Тампле, затем принимал участие в заседаниях общества в Манеже[677]. 6 термидора VII года бывший монтаньяр, а теперь влиятельный член Совета старейшин Э.-Б. Куртуа на заседании палаты обвинил Леклерка в подготовке заговора, попытке воскрешения режима Террора и провозглашения затем монархии. Совет поручил комиссии инспекторов расследовать это обвинение[678].

Но нас в рамках данного исследования интересует только одно сочинение Леклерка, которое пользовалось огромной популярностью и выдержало в 1799 г. неколько изданий, - это его поэма «Русский в Париже»[679].

В этом сатирическом памфлете Леклерк от имени воображаемого русского путешественника, прибывшего в Париж времен Директории после известий с полей битв в Италии, ведет диалог с неназываемым прямо представителем властей. По сути, поэма явилась наиболее острым среди всех других памфлетов, направленных против Директории, а точнее против ее самых видных и влиятельных членов - Ж.-П. Барраса, Л.-М. Ларевельера-Лепо и Ж.-Ф. Ребеля. Интересно, что сам поэтический диалог «русского» с французским «политиком» был представлен именно в форме подражания знаменитой поэме Вольтера. «Русский» в этом контексте - это воображаемый персонаж, обличающий пороки презираемой Директории, тогда как реальные россияне, в этот момент сражавшиеся в Италии и Швейцарии против французских армий, Леклерка не интересовали. В форме этих рифмованных «вопросов» и «ответов» русского и француза, сатирик Леклерк заложил свой ответ на главный вопрос времени: по его мнению, при Директории французы суть недостойные ученики Вольтера и Руссо, а Революция в своем движении оказалась в тупике.

«Русский путешественник» заявлял:

Я прибыл к вам затем,

Чтобы народом вашим восхититься,

Что цепи рвет и обличает палачей,

Что на дымящихся останках трона,

Законных прав своих воздвиг колонну.

Восславить я хочу сенаторов бессмертных,

Отечества всегда служителей примерных.

Держава ваша, им благодаря,

Превращена в огромный арсенал!

Из юношей - сто тысяч батальонов

Один-единственный декрет создал!

Пруссаков кровь обильно проливают, -

Луга и нивы ваши орошают.

Благодаря заветам Ганнибала,

Прошли сквозь ледники Альпийских перевалов.

Их подвиги уже достойны восхищенья,

И судьбоносный меч не знает пораженья![680]

Француз обвинял императора Павла в нежелании развеять «ночь невежества» над Россией, но получает из уст «русского» достойный ответ, ведь именно за новыми знаниями и культурными навыками этот «подданный царя» и прибыл в революционный Париж:

О! наша ночь темна. Ее пределы покидая,

Ученых с мудрецами встретить я бы чаял,

Таланты новые хотел бы я узнать.

Их иностранцу здесь бояться показать?

Или, среди торжеств и ликований праздных,

Сыскать Вольтеру и Руссо нельзя уж равных?

И кто теперь достоин на пьедесталы их взойти?

Своими тропами пройдя по их пути?[681]

Мастер памфлета, Леклерк выворачивает наизнанку набившие оскомину у просвещенной публики стереотипы французской печати о «русской опасности», «русском варварстве» и предлагает все это теперь увидеть иначе, сквозь призму политической сатиры, смелой и язвительной. Политизированный миф о «русском варварстве» рассыпается без следа. Весьма необычный собеседник француза, - «рожденный в северных снегах неуклюжий московит» Петерс-Шубватеков на поверку оказывается образованным человеком, использующим даже латынь, ценителем наук и искусств, который восхищается Революцией. Ситуация, описанная Вольтером еще в далеком 1760 г., повторяется, но в новых условиях. «Ученик» (русский) вновь занимает место «учителя» (француза) и справедливее своих французских современников судит о положении дел во Франции, революционные власти здесь предстают еще большими деспотами, чем Павел I - «царь и гения наследник».

Осознав, что при Директории некогда прекрасная Франция оказалась в упадке и состоянии регресса культуры, «русский» Петерс- Шубватеков разочарован. Завершая явно затянувшуюся беседу, он учтиво прощается с французом, намекая на грядущие во Франции политические перемены: «Прощайте, я вернусь, когда вы станете более свободными!»

Итак, воображаемый Леклерком «россиянин» - это наивный и рафинированный интеллектуал, космополит века Просвещения, обожатель французской культуры, искренне сочувствующий главным идеям Революции. Страха перед русскими в сочинении Леклерка уже не найти. Этот разворот в общественном мнении происходил по внутренним причинам. И это было возможно потому, что под маской «русского» уже отчетливо угадывался свободомыслящий француз, критик ненавистной Директории, осмелевший до такой степени, что, несмотря на острый военный момент, позволил себе независимый и неподвластный никакой цензуре взгляд на образы «других».