Гарран-Кулон, в отличие от большинства современников, помещал «деспотическую» Россию не только среди стран воображаемого «Севера», как это было принято прежде, но и в одном ряду с Турцией, тем самым подчеркивая присущие ей «восточные черты». И это было сделано публицистом не случайно: Россия так же, как Турция и Польша, в одинаковой степени запаздывали в своем движении по пути «прогресса цивилизации»[652], отмечал он. Иными словами, в сочинении Гаррана утрачивает актуальность вольтеровская парадигма России как бастиона Европы на пути азиатской агрессии[653]. В основе вольтеровской трактовки взаимоотношений России и Турции находилась антиномия «варварство - цивилизация», в рамках которой уместны были даже сравнения русско-турецкой войны с войнами греко-персидскими (именно этой традиции следовал, например, Вольней). Теперь же олицетворением «возрождающейся» Франции и ее культом античности выступала сама Революция, и образ «Иного» в общественном мнении новой Франции также претерпевал серьезные изменения.

Гарран-Кулон немного сообщает о политическом устройстве России, уделяя основное внимание «свободолюбивым казакам»: «Во всех странах и во все времена находятся люди, что умеют освободиться от гнета и покарать тиранов. Такими людьми были запорожские украинские казаки». Гарран переосмысливал имевшийся в его распоряжении исторический материал (он ссылается на «Историю запорожских казаков» Ж.-Б. Шерера, «Описание Украины» Левассера де Боплана, «Историю России» Н.-Г. Леклерка и «Истории Карла XII» Вольтера) в духе революционной идеологии. Запорожская Сечь под пером французского политика превращалась в своеобразную «казацкую республику», жившую по принципам свободы, «справедливого равенства» и «сердечного братства». По его мнению, именно казаки являются основной антикрепостнической и антимонархической силой на европейском Востоке, поскольку поднимают восстания и бунты в «соседних» империях и способствуют их разрушению.

Исторические экскурсы французского публициста приобретали новое звучание в революционном контексте. Уступая распространенному мнению, будто предками казаков были хазары, Гарран вступает в противоречие с собственным рассказом о том, что казачество формировалось из крестьян, бежавших от «феодального гнета» в низовья Днепра, Буга и Дона. Он превозносит запорожские порядки и обычаи, для контраста рисуя мрачные картины российского владычества на Украине во времена правления Екатерины II. Так, он пишет, что «на место их [казацких. - А. М.] должностных лиц, которых они всегда избирали сами... Петербургский двор прислал русские суды, самые испорченные в Европе, и чиновников, немецких и русских, чтобы ими управлять...»[654].

Французский политик обращался к историческим примерам и возлагал ответственность за уничтожение казацкой автономии на Петра I, положившего к тому же начало закрепощению украинского крестьянства. Однако же Гарран-Кулон отмечал, что причины страданий «свободолюбивых казаков» не всегда были связаны с Россией. Например, причиной неудачной попытки казаков перейти под покровительство Швеции во времена Северной войны стали раздоры в самой казацкой старшине. И спустя десятилетия жители Малороссии, по мнению Гарран-Кулона, смело выступали против российского самодержавия, не поддаваясь на «просветительские» уловки царицы. Публицист критиковал Екатерину, рассказывая о созыве Уложенной Комиссии, используя и этот сюжет для иллюстрации «доблести» казаков: «Когда Екатерина собрала рабов со всех своих провинций, чтобы составить проект кодекса, что так никогда и не был создан, - писал публицист, - казаки провозгласили незыблемость своих законов. Тогда губернатор Украины, следуя полученным указаниям, заковал депутатов в кандалы и переправил их в Санкт-Петербург, где они почти все умерли в тюрьме от холода и голода»[655]. После ликвидации автономии Сечи Малороссия все больше и больше впадала в состояние «варварского запустения», в котором она пребывала и ранее, на протяжении нескольких столетий, полагал автор. Напомним, что Гарран-Кулону восстание под предводительством «нового Пугачева» против царского деспотизма казалось неминуемым: казаки, объединившиеся с крымскими татарами, могут изменить лицо России, уничтожить рабство и свергнуть императрицу, тем самым прекратить «позорное», по мнению публициста, женское правление[656].

Не удивительно и то, что революционным властям приходилось сталкиваться с самыми разнообразными и авантюристичными предложениями, касавшимися России[657]. Так, в 1792-1793 гг. на рассмотрение Конвента, если верить сведениям известного дипломатического агента эмигранта графа д’Антрэга, был представлен план некоего Франсуа Анжели, за двадцать лет до того служившего императрице и высланного за участие в подготовке восстания в России[658]. План, якобы сочиненный Анжели для властей Франции, содержал предложения по проникновению в Россию и по методам организации нового широкого восстания «наподобие пугачевского»[659]. При всей авантюристичности это смелое предложение необходимо воспринимать, исходя из обстоятельств конца XVIII в., ведь не прошло и десяти лет с тех пор как Крым и Северное Причерноморье были присоединены к России, еще существовало на карте Европы и Польское государство. Дипломатический корпус России регулярно пользовался услугами собственных секретных агентов и таких же представителей союзных монархов[660], в частности уже оказавшись на российской дипломатической службе в Венеции, граф д’Антрэг (как представитель Людовика XVIII) в 1795-1799 гг. передавал русским министрам планы по противодействию революционной Франции России в Центральной Европе и Средиземноморье. Так, например, в ноябре 1795 г. граф сообщал о знакомстве своего секретаря с секретным агентом Швеции. Швед по имени Бонгитет оказался одновременно «агентом регента шведского и конвенции французской», племянником архиепископа Стокгольма, который уже посетил Париж, Байону, Гибралтар, Константинополь, Геную, Милан и направлялся через Венецию в Рагузу. Он поддерживал связи с французскими дипломатами с целью подтолкнуть Порту к новой войне с Россией. Но сам шведский агент якобы не раз бывал в России и потому хорошо знал о невозможности организовать там «внутренние возмущения», как хотелось бы французам. С собой в Венецию швед привез 120 тысяч ливров золотом, которые передал французскому послу[661].