Для участия в турнирах рыцари собирались обычно большими группами. В каждой такой группе все участники считали себя выходцами из какой-либо одной области — их «родины», принадлежностью к которой они гордились. Завистники, уличившие Гильома ле Марешаля в тайной связи с супругой его сеньара, были нормандцами, воинами его отряда. И они не потерпели, чтобы их позорил, хвастаясь своими любовными успехами, какой-то фанфарон-англичанин. В своей борьбе против объединительных усилий королевской власти конца XII века князья могли, стало быть, опереться и на чувство, которое с полным основанием можно было бы назвать национальным.

Латинский термин natio не часто встречается в письменных памятниках той эпохи. В парижских церковных школах его использовали для обозначения ассоциаций взаимопомощи, объединявших и молодых и пожилых клириков, выходцев из какой-либо одной местности, говоривших на родственных диалектах. Этот термин мы находим, однако, в составленном во время правления Филиппа Августа «Похвальном слове» Турени, там, где его автор дает описание Парижа — города, вознесшегося над всеми другими городами «по причине своих ратных подвигов и благодаря господству над нациями». Возможно, термин появился естественно под пером туренского каноника — автора этого полного и точного «Описания Туреской провинции», знавшего о существовании в славившейся своими школами столице подобного рода национальных студенческих ассоциаций. Однако если учесть, что автор использует это слово в рассказе о городе, который для него был «королевским стольным градом», не следует ли предположить, что он мог иметь в виду и то, что возглавивший в 1155 году союз за общее примирение монарх объединил под своей эгидой различные народы королевства? В том же году другой туренец, — а может быть, и тот же самый, — написал на очень правильной латыни другой текст, на котором мне бы хотелось ненадолго остановиться, поскольку он показывает, как одна из народностей Галлии представляла себе свою историю и обретала национальное самосознание.

Текст этот адресован опять же Генриху, только что ставшему королем Англии. Автор не принадлежит к королевскому окружению. Он служит малолетним сиротам — сыновьям сира Амбуаза, который сражался за графа Анжуйского, как подобает доброму вассалу, но его предали, он потерпел поражение и погиб в плену у графа Блуа. Его наследникам грозит серьезная опасность: враги собираются лишить малолетних наследников их исконных наследственных владений. Плантагенет являлся сеньором их фьефа, и ему надлежало встать на защиту сирот. Чтобы побудить его к этому, кто-то из искушенных в письменном деле, видимо, родственник, взялся напомнить Генриху историю этого небольшого вассального владения, входившего в его княжество. В своем повествовании автор описывает подвиги мужественных воинов, много веков защищавших эти земли. Для нового короля он прослеживает «всю родословную сиров Амбуаза», показывая, «в какое время и каким графом» из числа его собственных предков «они были посажены за их заслуги на эту землю». Подчеркивается все то, что тесно их связывало с родом самого

Генриха, а также вытекающие из такой многовековой связи взаимные обязанности обоих родов. Рассказ строится, таким образом, как параллельная история многих поколений вассалов и их сеньоров. В нем подробно освещены все те преимущества, которые получали и все еще получают графы Анжуйские, имея в графстве замок Амбуаз и объединенное им сообщество. Текст изобилует цитатами из Цицерона и представляет собой дифирамб «дружбе» между вассалами и сеньорами, в которой сочетаются ради общего блага viritus — сила графов и верность им местных сиров.

Наш анонимный автор начинает свое повествование с «краткого описания положения амбуазского "оппидума"» (укрепленного поселения римлян). Он использует все, что смог найти в Туре, в богатейшей библиотеке того времени. Тут и написанное Ратбодом «Жизнеописание Святого Мартина», и «Подвиги Римлян» Годфрида де Монмута, и история франков, послужившая Гуго из Флёри. Но не ограничиваясь пересказом письменных источников, он выступает и как очевидец, описывая развалины древних строений, остатки стен, каменных изваяний, давая толкование местных их названий, в которых сохранилась память о римлянах. Естественно, отправной точкой труда становится Рим. Это Цезарь, пишет он, решил расположить на крутых берегах Луары опорный пункт своих операций по завоеванию Галлии, которые он вел в ее западных областях против таких городов, как Тур, Ле-Ман, Анже, а также и против Арморики. Он изображает Цезаря создающим как бы прообраз современного вида Амбуаза и его окрестностей: деревянный мост, несколько хижин для слуг у подножия холма, господское жилище, подобное всем княжеским резиденциям XI века, — деревянный жилой дом с залой в каменной пристройке, башня, увенчанная, словно боевым знаменем, изваянием бога Марса, которое впоследствии было низвергнуто Св. Мартином. От этого первого поселения, относимого автором к золотому веку языческой античности, ничто не сохранилось в целости. Автор отмечает, что нашествия все новых завоевателей стерли древний Амбуаз с лица земли. Конец несчастий Амбуаза автор связывает с именем нового героя-основателя — доброго и боголюбивого короля Артура, — не для того ли, чтобы снискать благосклонность Генриха II? Артур появляется в этой истории через 47 лет после переселения бретонцев, приведшего их на Арморикский полуостров. Король явился освободить от ига римлян народ Галлии, охотно принявший его покровительство. Неподалеку от Парижа Артур убивает в поединке командира римских легионеров и овладевает городом, несомненно уже известным как главный город страны, — это следует из данного и цитированного мною выше текстов. Здесь Артур празднует свою победу и коронуется, чтобы затем приступить к разделу завоеванных земель между своими соратниками. Анже и Турень Артур отдает своему сенешалю — это место в рассказе должно было понравиться Плантагенету, метившему одно время на высокий придворный пост в Париже. Ему должно было понравиться и то, что король франков изображен в рассказе как фигура второстепенная рядом с королем Артуром, лишь как человек, сопровождающий его и помогающий ему. «Он был его наилучшим другом», — отмечает все же автор, что существенно для текста, восхваляющего чувство дружбы. Так это или нет, но после ухода бретонцев освободительную войну против римлян продолжили франки. Они перенесли ее ближе к Анже, все более разрушая «дом римлян» и наконец пришли к Амбуазу. Здесь жила одна женщина, предком которой с отцовской стороны был один из воинов короля Артура, а по материнской линии она являлась наследницей римлянина — первого владельца этих мест. Поклонница Св. Мартина, она усыновила Хлодвига после смерти двух своих сыновей и передала ему все права на свои владения. Так, «с той поры и до времен Карла Лысого амбуазская крепость стала владением короля франков». Вот какое место отводилось коллективной памятью в тех краях франкам, «ведущим свой род от троянцев», в их противопоставлении и римлянам, и бретонцам.

Здесь в повествование автор вставляет генеалогию королевских родов, от Меровингов и Каролингов до Капетингов и Людовика VII, завершая рассказ рассуждением о только что закончившемся неудачном крестовом походе и коварным намеком на Раймонда Антиохийского и его племянницу Алиенору, о которых лукавый автор «не желает ничего добавить», ибо своим поступком они опечалили весь люд христианский. Он отмечает, что «поражение есть плод обычной франкской заносчивости». Надо иметь в виду, что для жителей Амбуаза середины XII века их главные враги — граф Блуа и стоящий за ним король — представлялись более франками, чем все прочие, и при этом франками порочными. Действительно, в таком сжатом изложении истории королей отмечен перелом, который автор относит к последним годам правления Карла Лысого. После него, пишет он, наступил упадок, и Людовик «Ленивый», как он его называет, склонился перед норманнами. До времен Карла Лысого франки вызывают восхищение, а после него достойны лишь презрения. И этот перелом представляется как прямое следствие того, что мы называем феодализацией: в местах, о судьбе которых повествует автор, в последние годы IX века стала властвовать династия графов Анжуйских, а позднее и поставленный ею в Амбуаз род местных сеньоров. Так раздробилась «франкская родина», теперь она состояла из феодов, арьер-феодов с соответствующим переплетением власти и, если можно так выразиться, таким же переплетением национального сознания.