а материалист – луну и прилив. В обоих случаях связь только в том, что их часто видели вместе.

Сентиментальный человек проливает слезы, вдохнув аромат яблоневых почек, потому что в силу смутных ассоциаций этот запах напомнил ему детство. Ученый материалист (хотя он скрывает свои слезы) тоже сентиментален, ибо его смутные ассоциации связывают яблоневый цвет с яблоками. Но строгий логик из страны эльфов не видит резона, почему бы на яблоне не вырасти тюльпанам, – так бывает в его стране.

Это простейшее чудо – не фантазия из волшебных сказок, напротив, сами сказки рождаются из него. Все мы любим сказки о любви, потому что от рождения слышим ее зов; точно так же все мы любим удивительные сказки, потому что они затрагивают древний инстинкт – потребность изумляться. Именно поэтому в самом раннем детстве мы не нуждались в волшебных сказках, достаточно было обыденных историй. Сама жизнь очень интересна. Ребенок семи лет затаив дыхание внимает повести о том, как Томми открыл дверь и увидел дракона. А трехлетний с восторгом узнает, что Томми просто открыл дверь. Мальчишки любят романтические сказки, а малыши – реалистические: для них реальность достаточно романтична. Я думаю, только младенец может слушать современный реалистический роман и не соскучиться. Это убеждает нас в том, что детские сказки просто-напросто отвечают врожденному чувству интереса и изумления.

Сказки о золотых яблоках рассказывают, чтобы напомнить ту минуту, когда мы узнали, что они – зеленые. В сказках реки текут вином, чтобы на мгновение напомнить нам, что они текут водой. Я говорил, что это вполне разумно и даже агностично. Здесь я полностью на стороне высокого агностицизма – лучшее имя ему Неведение.

Мы все читали и в научных, и в художественных книгах о человеке, забывшем свое имя. Он бродит по улицам, все видит и воспринимает, только не может вспомнить, кто же он. Каждый человек – герой этой истории. Каждый человек забыл, кто он. Можно постичь мир, но не самого себя, – собственная душа дальше от нас, чем далекие звезды. Возлюби Господа Бога своего, но не знай себя[280]. Мы все подвержены этой умственной болезни – мы забыли свои имена. Все, что мы называем здравым смыслом, практичностью, рационализмом, означает только, что в некоторые глухие периоды нашей жизни мы забываем об этом провале в памяти. Все, что мы называем духом, искусством, восторгом, означает только, что в некий ужасный миг мы вспоминаем о нем.

Но хотя (вроде этого человека из романа) мы бродим по улицам и дивимся, как полоумные, все же это – удивление, от слова «дивный». Положительная сторона чуда – благодарность. Это следующая веха на нашем пути по стране чудес. В другой главе я поговорю об интеллектуальных аспектах оптимизма и пессимизма, поскольку у них таковые имеются.

Сейчас я только пытаюсь описать невероятные чувства, которые не поддаются описанию. И сильнейшее из них – чувство, что жизнь столь же драгоценна, сколь изумительна. Жизнь прекрасна, ибо она – приключение; жизнь – приключение, ибо она – шанс. Волшебные сказки не портит то обстоятельство, что драконов в них больше, чем принцесс, – все равно в волшебной сказке хорошо. Счастье поверяется благодарностью, и я был благодарен, сам не зная кому. Дети благодарны Санта-Клаусу за подарки, которые он кладет им в чулок; могу же я поблагодарить Санта-Клауса за таинственный дар – две ноги! Мы благодарим за подаренные на день рождения сигары и тапочки, но кто подарил мне в первый день рождения – жизнь?

Таковы были мои первые чувства, недоказуемые и неоспоримые. Мир потрясает, но не только в дурном смысле; жизнь – сюрприз и сюрприз зачастую приятный. Мое первое мировоззрение вполне отражает застрявшая у меня в памяти детская загадка: «Что сказала первая лягушка?»; ответ: «Господи, какой прыгучей ты меня создал!» В этом все, о чем я говорил: Бог сделал лягушку прыгучей, и лягушка любит прыгать. Когда же эти вопросы улажены, в силу вступает второй великий закон волшебной сказки.

Всякий может увидеть его, пусть только прочтет сказки братьев Гримм или прекрасные сборники Эндрю Лэнга. Ради педантизма я назову его Учением о Радости-с-Условием. Оселок говорил о том, как много блага в слове «если»[281]; согласно этике эльфов, все благо – в этом слове. В сказке всегда говорится: «Ты будешь жить в золотом и изумрудном дворце, если не скажешь «корова», или «Ты будешь счастлив с дочерью короля, если не покажешь ей луковицу». Мечта всегда зависит от запрета. Все великое и немыслимое зависит от маленького отказа. Все чудесное и прекрасное возможно, если что-то одно запрещено. В прелестных и тонких стихах об эльфах Йейтс называет их беззаконными: они мчатся в невинной анархии на неоседланных воздушных конях,

Скачут на гребне прилива,Пляшут, как пламя, в горах[282].

Ужасно говорить, что Йейтс не понимает эльфов. Но я скажу это. Он – ироничный ирландец, битком набитый интеллектуальностью. Он недостаточно глуп, чтобы понимать фей. Феи предпочитают ротозеев вроде меня, которые глупо ухмыляются и делают, как велено. Йейтс видит в эльфах весь правый бунт своего народа. Но беззаконие ирландцев – беззаконие христианское, основанное на разуме и справедливости.

Ирландец восстает против того, что слишком хорошо понимает; подлинный гражданин Эльфляндии подчиняется тому, чего не понимает вовсе. В волшебных сказках непостижимое счастье покоится на непостижимом условии. Открыл ларчик – разлетятся беды, забыл слово – погибли города, зажег лампу – улетит любовь. Сорви цветок – и люди обречены. Съешь яблоко – и пропала надежда на Бога.

Так говорится в волшебных сказках, и, конечно, это не беззаконие, даже не свобода, хотя живущим в условиях нынешней низменной тирании это может показаться свободой. Каторжники могут считать Флит-стрит свободной, но внимательное изучение покажет, что и феи, и журналисты – рабы долга. Фея-крестная так же строга, как и другие крестные. Золушка получила карету из страны чудес, кучера – невесть откуда, но строгий приказ – вернуться к двенадцати – она могла получить из Брикстона[283]. У нее была стеклянная туфелька, и не случайно стекло так часто встречается в фольклоре. Одна принцесса живет в стеклянном замке, другая – на стеклянной горе, третья видит все в волшебном зеркале: все они могут поселиться в стеклянных дворцах, если не станут швырять камни. Тонкий блеск стекла символизирует счастье столь же хрупкое, как любой сосуд, который легко может разбить кошка или горничная. И это чувство из волшебных сказок запало мне в душу, я стал так относиться ко всему миру.

Я чувствовал и чувствую, что жизнь ярка, как бриллиант, но хрупка, как оконное