Во всяком случае, так говорили мне, когда я был юн, почтенные, ныне усопшие, благодетели рода людского. Но с тех пор я вырос и узнал, что старцы лгали: все было наоборот. Они говорили, что я утрачу идеалы и доверюсь трезвым политикам. Идеалов я не утратил, вера моя в первичные истины все та же, а вот ребяческой веры в политиков я лишился. Меня все так же волнует Армагеддон[274], куда меньше – выборы, хотя в младенчестве я ликовал при одном упоминании о них. Да, мечта весома и надежна, мечта – факт; реальность часто лжет. В либерализм я верю, как прежде, нет, больше, чем прежде, но было блаженное время, когда я верил в либералов.

Я привел именно этот пример стойкой веры, поскольку, обратившись к истокам своих личных убеждений, обнаружил там единственное «позитивное пристрастие». Меня воспитали либералом, и я всегда верил в демократию, в элементарное учение, что люди должны управлять собой сами. Если эта мысль покажется туманной или пустой, скажу только, что принцип демократии состоит для меня в двух утверждениях. Во-первых, то, что присуще всем людям, важнее причуд немногих.

Обычное ценнее необычного, оно даже более необычно. Человек чудесней и удивительней, чем люди. Чудо человека должно поражать сильнее, чем все чудеса разума, мощи, интеллекта, искусства и цивилизации. Просто человек о двух ногах растрогает больше, чем музыка, рассмешит сильней, чем любой гротеск. Смерть трагичней, чем смерть от голода, нос смешней, чем носище.

Вот первый принцип демократии: главное в людях то, что присуще им всем, а не кому-то в отдельности. Второй таков: к политике имеют отношение все. Влюбиться – поэтичней, чем заняться стихосложением. Для демократа «власть» (правление своим племенем) ближе к любви, чем к стихам. Занятие это сильно отличается от игры на органе, создания миниатюр, поисков Северного полюса (странная привычка), высшего пилотажа или астрономии.

Этими делами пусть занимается тот, кто умеет. Но заниматься политикой – все равно что сморкаться или писать невесте. Это надо делать самому, даже если не умеешь. Я не стану спорить о том, верны ли эти взгляды: я знаю, что сейчас кое-кто хочет, чтобы жен им подбирали ученые, и они скоро попросят, чтобы носы им утирали сиделки. Я просто говорю, что люди признают всеобщность некоторых человеческих функций, и демократ относит к числу всеобщих и управление страной. Таково кредо демократа: страшно важные дела надо доверить самим людям – любовь, воспитание детей, сочинение законов. Вот демократия, в которую я всегда верил.

Но одного я с юности не могу понять: откуда взяли, будто демократия не в ладу с традицией? Ведь ясно, что традиция – единственная демократия, прошедшая сквозь века. Она верит голосу народа больше, чем частному или произвольному мнению.

Тот, кто обращается к немецкому историку в полемике с католической церковью, явно апеллирует к аристократии: в его глазах мнение одного эксперта значит больше, чем грозный авторитет масс. Нетрудно понять, почему легенда заслужила большее уважение, чем учебник истории. Легенду творит вся деревня, в основном люди вполне здравые – книгу пишет одинокий сумасшедший. Тот, кто восстает против традиции, считая, что наши предки были невежественны, может предложить этот довод в Карлтон-клубе[275] заодно с утверждением, что невежественны избиратели в трущобах. Нас это не устроит. Если в повседневных делах мы ценим мнение обычных людей, как же пренебречь им в истории или мифе?

Традиция расширяет права; она дает право голоса самому угнетенному классу – нашим предкам. Это демократия для умерших. Традиция не сдается заносчивой олигархии, которой выпало жить сейчас. Все демократы верят, что человек не может быть ущемлен в своих правах из-за случайности рождения; традиция не позволяет ущемлять права человека из-за такой случайности, как смерть. Демократ требует не пренебрегать советом слуги; традиция заставляет прислушаться к совету отца. Я не могу разделить демократию и традицию, мне ясно, что идея – одна. Позовем мертвых на наш совет. Древние греки голосовали камнями – мертвецы будут голосовать надгробиями. Все вполне законно; ведь могильные камни, как и бюллетени, помечены крестом.

Поэтому если у меня и есть пристрастие, то пристрастие к демократии и, значит, к традиции. Я всегда доверял массе тяжко работающих людей больше, чем беспокойной породе литераторов, к которой принадлежу. Даже фантазии и предрассудки тех, кто видит жизнь изнутри, я предпочту яснейшим доводам тех, кто видит жизнь снаружи. Я всегда верил сказкам старых бабушек, а не фактам старых дев. Пока ум остается природным умом, пусть он будет сколь угодно причудливым.

Теперь я должен определить первоосновы моей философии. Я и не притворяюсь, будто я это умею, и потому просто изложу мои принципы один за другим в том порядке, как я на них набрел. Потом я постараюсь соединить их и подвести итоги моей личной философии и, наконец, опишу мое потрясающее открытие: все это было найдено до меня – найдено христианством. Но из всех моих глубочайших убеждений самое раннее связано с народной традицией, и без предшествующего объяснения я не смог бы объяснить свой духовный опыт. Я и так не знаю, смогу ли объяснить, но сейчас я попробую.

Мою первую и последнюю философию, в которую я твердо верю, я усвоил в детской от няни – величественной, вдохновенной жрицы демократии и традиции. Крепче всего я верил и верю в волшебные сказки. Они кажутся мне удивительно разумными. Это не фантазия – по сравнению с ними все остальное фантастично. По сравнению с ними невероятны даже религия и рационализм: религия невероятно права, рационализм невероятно не прав.

Страна чудес – это просто солнечный край здравого смысла. Не земля судит небо, а небо землю, и точно так же, по-моему, землю укоряет сказочная страна. Я знал о волшебном бобовом стебле прежде, чем вкусил бобов[276], и поверил в человека на Луне раньше, чем в Луну. И в этом я следовал традиции. Современные поэты – естествоиспытатели, они говорят о кусте или ручье, но создатели эпоса и притч верили в сверхъестественное и пели о божествах ручья и куста. Это и имеют в виду наши современники, когда упрекают древних, которые, дескать, не ценили природу, коли считали ее божественной. Ведь няни рассказывали детям не о траве, а о феях, пляшущих в травах, и древние греки за дриадами не видели леса.

Мне важно понять, какая этика и философия вырастают из волшебных сказок. Излагая сказки подробно, я бы назвал немало здравых и благородных правил, которым они учат. Есть рыцарский урок «Джека – победителя великанов»: великанов следует убивать просто потому, что они велики.