это читать. Ты всегда хотела знать, но сомневалась, что сможешь выдержать. После того, как твой брат…

– Пожалуйста, не надо, – еле слышно прошептала.

– Я имею в виду, что после случившегося ты боялась рисковать.

– Рисковать чем?

Он сжал ее руку.

– Чем угодно.

Она отвела взгляд.

– Ох, Ноа!

Он очаровательно улыбнулся.

– Но теперь здесь я. Так что можешь оставить прошлое в покое, а будущее принадлежит нам.

Нори покачала головой.

– Я не могу читать дневник при тебе.

– Конечно, можешь, – поддразнил он. – Я стану твоим мужем. Тебе от меня не спрятаться.

Он упрекнул ее, как оптимист – циника, и Нори поняла, что спорить с ним бессмысленно. Она оберегала его радостный дух, как следует оберегать редкие деликатные вещи. Тем не менее Ноа прав: теперь она была готова встретиться лицом к лицу с тем, что пряталось на этих страницах.

– Хорошо, – уступила Нори, игнорируя бешеный стук сердца. – Только отвернись. Я действительно не смогу читать, если ты будешь так пристально на меня смотреть.

Ноа лучезарно улыбнулся.

– Я залезу на дерево, – пообещал он. – И не спущусь, пока ты не позовешь.

– Ты не умеешь лазать по деревьям, любовь моя.

– Я практиковался. Скоро я наберу форму, и где ты тогда укроешься от меня?

Он встал и наклонился, чтобы нежно поцеловать ее в губы.

– Я люблю тебя.

Ее щеки пылали; она чувствовала жар от ключиц до лба.

– Я тоже тебя люблю, – прошептала Нори.

Она взяла дневник и отступила в маленький уголок сада, опустившись на влажную траву.

А потом решительно открыла его и начала читать.

13 апреля 1939 года

Мой Акира – чудо.

Каждый день я смотрю на него, смотрю на его глупую мать и его скучного отца и не могу поверить, что мы создали его. Он будет вундеркиндом, я бы поставила на это свое состояние. Он уже умеет читать ноты, хотя ему всего три года, и играет на пианино лучше, чем я играла в шесть.

У него идеальные руки. Он вообще идеальный.

Еще он играет на скрипке, и, по-моему, скрипка ему нравится больше. Но я очень надеюсь, что он продолжит играть на пианино. Я учу его французскому, и он запоминает целые предложения – сегодня утром прочитал стихотворение, которому я научила его на прошлой неделе.

Такой красивый мальчик! Он похож на меня, совсем не похож на своего отца – слава богу. Но он ужасно серьезный, слишком серьезный. Он застенчиво улыбается, а когда смеется, прикрывает рот, как будто ему стыдно. Он тихий и вдумчивый, и хотя он всего лишь ребенок, он очень тщательно обдумывает свои поступки.

Это явно не от меня.

Надо соблюдать осторожность, иначе примет меры его отец. Ясуэй говорит, что я делаю сына мягким, что он с колыбели должен быть воспитан для своего призвания.

Но я хочу, чтобы ребенок был счастлив. Видит бог, в жизни очень мало радости, пусть ему выпадут солнечные годы.

На самом деле я хочу для него всего; я испытываю дикую боль, когда думаю, что на самом деле мне нечего ему дать. Этим летом я отвезу Акиру в сельскую местность и окуну его драгоценные пальцы ног в соленую воду океана. Я буду кормить его сладостями и учить играть Бетховена.

Я сотру морщинку между его бровями и буду целовать его в щеки, пока он не захихикает.

И буду молиться, чтобы он помнил.

В отличие от других матерей, я не могу надеяться на своего мальчика, я не могу мечтать о том, кем он станет.

Я знаю, кем он станет.

И не нахожу в этом никакой радости.

* * *

2 мая 1939 года

Моя мать здесь.

Пригласила себя сама и никому не сказала, что приедет. Говорит, что останется на целый месяц. Ясуэй отправился по делам за границу, только чтобы не встречаться с ней, так что теперь я совсем одна. Она привела собственных слуг: мол, не верит, что мои могут что-то делать должным образом.

Не представляю, как это вынести. Единственная милость в том, что не приехал отец.

Мне не нужно, чтобы он смотрел на меня, как на шлюху.

Он избил бы меня до полусмерти, когда я вернулась из Парижа, но мама не позволила. Сказала, что на мне не должно быть следов – до свадьбы. Это самое забавное в маме. Она безжалостна, но не садистка. Ей не нравится жестокость, она не причиняет боль ради боли, как это делает папа.

И хотя страшнее ее нет на свете, если она сможет защитить меня, она будет меня защищать. Но только если я буду служить семье. Или, что правильнее, если я буду служить ей.

* * *

5 июля 1939 года

Она все еще здесь.

Боже, помоги мне.

Я могу вытерпеть ее критику – от того, что я делаю и как веду домашнее хозяйство, до того, как я одеваюсь, – но я не могу видеть, как она крадет у меня сына.

Ее страсть переполняет бедного мальчика. Я думаю, она хочет окунуть его в золото и выставить на всеобщее обозрение как святую икону. Он уважительно относится к ней, он очень воспитанный мальчик, однако, похоже, отчаянно нуждается в спасении. Она разговаривает с ним так, словно он взрослый мужчина, а вовсе не ребенок, и осыпает его подарками, как будто это способ завоевать любовь.

Я бессильна. Я не могу ей противостоять.

Она спрашивает, когда я рожу ей еще одного внука, – спрашивает не как любящая бабушка, а как хранительница династии.

Если у меня будет девочка, я сомневаюсь, что она вернется сюда.

Ей нужны только мальчики.

Я не скажу ей, что не спала со своим мужем уже несколько месяцев. Он не приходит в мою спальню. Наверное, у него есть любовницы. Я не спрашиваю.

Только бы моя мать вернулась домой. Чудо, что Киото не рассыпался в прах в ее отсутствие.

1 августа 1939 года

Мать забрала моего мальчика.

Она забрала его, точно так же, как сокол хватает блестящий предмет и уносит в гнездо.

Я едва жива от горя.

Она настояла, чтобы он провел весь август с ней в Киото, а меня не пригласили. Хотя я замужняя женщина и мать